Глухая рамень - страница 117
Даже во тьме было видно ее побелевшее, вытянутое лицо.
— Ни о чем я не сговаривалась. — И вдруг, упав к нему на плечо, заплакала громко, навзрыд. — Я сама не знаю, как все случилось… Не гони, я так несчастна!.. Я не буду больше…
Ее тело — такое маленькое, слабое — сотрясалось в плаче, вздрагивала голова, повязанная пуховым платком, который два года тому назад покупал сам Алексей и был тогда очень доволен такой удачной покупкой, а еще больше радовалась тогда сама Ариша…
С силою натянув одну вожжу, он заставил Орленка повернуть обратно, и тот, застревая в лесных сугробах, легко выбрался опять на дорогу, пошел спокойным широким шагом.
В душе Алексея словно пылал огонь, испепеляя прежнюю горчайшую обиду… Даже такую боль он был готов перенести, лишь бы она сдержала клятву. Он снова хотел верить ей и, пожалуй, смог бы заставить себя позабыть измену, в которой теперь сама призналась, и никогда не вспомнить потом… Крепки, живучи корни, какими сплелись когда-то их жизни в одну жизнь, и разорвать их было обоим не под силу.
Высвободив руку, он обнял ее, тихонько привлек к себе, — и сердцем поняла она, что в эту минуту примирения он брал на себя какую-то — немалую — часть ее вины, хотел загородить ее собою не только от людских пересудов… Конечно, сама она глубоко страдает, и оттолкнуть ее, не простив, — было бы несправедливо и жестоко…
Исчезло отчуждение, растопился лед в ее сердце, страх рассеялся, и она заплакала опять, но это были слезы раскаяния, благодарности к нему — своему мужу, готовности искупить вину и веры в то, что больше не повторится впредь… Как тогда произошло все это?.. Странная, чужая воля подкараулила ее однажды и, чем-то сказочно прельстив, захватила сердце — и оно, к несчастью, покорилось!.. Как хорошо, что прежний чародейский морок свалился, как бремя, с ее души. Теперь она чувствовала себя так, будто выздоравливала от тяжкой, коварной болезни… Да, она обманулась тогда, окутало точно густым туманом, — и вот она сбилась с пути… Ведь любила же она Алексея!.. И любит сейчас… он близок, дорог ей, и никто другой быть для нее таким не может: с ним они прошли дружной парой семь лет: за этот срок она привыкла к нему настолько, что не может не считать его своим, не может не чувствовать его частью своего тела, и нарушить, оборвать эту связь — значит перестать жить, исчезнуть или стать тем, кем она быть не хочет.
Сани медленно плыли в гору, густели сумерки, яркие в небе загорались огни. Захлебываясь слезами, Ариша жалась к нему, заглядывала в глаза, — верит ли он искреннему раскаянию? может ли простить ее вину?..
— Ты понял меня, Алеш? Алеш?.. Господи, какая я была глупая! Ты прости меня, Алеш… про-сти-и… Я больше не буду, — просила она с непосредственной простотой ребенка, которого нельзя не пожалеть, нельзя не простить.
Он не мог выносить таких слез и сказал бережно, с глубоким вздохом:
— Давай не будем вспоминать об этом. — И как прежде, в добрую пору, поцеловал ее.
Притихшая у него под рукой, она молчаливо смотрела вперед, на темную ленточку извилистой лесной дороги, чувствуя благодарность даже к этому капризному Орленку, который насильно унес их сюда. Не будь этого, — кто знает, произошло ли бы такое объяснение? Быть может, жуткое чувство недоверия, унижающих и горьких взаимных обид продолжалось бы долго, росла бы с каждым днем отчужденность, — и мог наступить распад всего, чем они прежде жили… Что было бы тогда с Катей?..
— Ну что ты, Ариша!.. Нет, этого все же не могло быть… Я хотел поговорить с тобой на другое же утро, как вернулся, а ты…
