— Не беспокойся, мой рыцарь. Никакой проказы у них нет. Здоровы как огурчики. Отец мой покойный говорил: к дервишскому да монашескому семени никакая зараза не пристает, не может она пробиться сквозь коросту грязи на теле. К тому же они на работе не изнашиваются, им болезнь только сил придает. Если в бою ничего не случится, долго живут эти дервиши.
По мере приближения процессии стук становился все громче. Из-за поворота вышли еще двое.
— Ясное дело, голыши это, мой рыцарь.
— Что значит — голыши?
— Одежи не носят ни летом, ни зимой.
— А те двое, они ведь одетые?
— Те не голыши! Один — ашик, по сазу видно. Господи помилуй! Значит, неспокойно в стране, раз начинают появляться ашики, говаривал отец. Совсем недавно тут уже один прошел.
— Что же это может быть?
— Не знаю. Но ашика издалека видно: сума при нем. А тот, что рядом идет прихрамывая,— пленный раб. Подаяния просит. Хромает оттого, что на одной ноге цепь. Все, кто на выкуп собирает, через наше ущелье проходят, чтобы заглянуть в удел Эртогрул-бея.
— Зачем?
— Сколько у вас подают самое большее пленникам, что собирают себе на выкуп?
— Ну, золотой, да и то короли или богатые князья. Обычай такой: не подавай много пленному воину. Чтобы не ушел он.
— А наш Эртогрул-бей пять золотых дает. Никакого обычая знать не желает. Есть при нем деньги, бывает, и десять даст. Послушать отца моего, так однажды пожаловал пленнику даже коня боевого. На ашика взглянуть хочется. Тот, что раньше прошел, пожилой был, правда крепкий. Поглядим на этого.— Мавро умолк.— А у вас есть ашики?
— Есть.
— Говорят, сила в них колдовская, обижать нельзя. А ваши как?
— Такие же.
— У нас, мой рыцарь, пещеры монахов и дервишей тоже считаются заколдованными. Если хозяина в пещере нет, заглядывать нельзя. Заглянешь — язык отнимется. И у вас так же?
— Точно так.
Дервиш, что шел впереди, зажав под мышкой дюмбелек, колотил в него свободной рукой. Огромного роста, широкоплечий, с толстыми, как тумбы, ногами, длинной, до пупа, бородой и гривой нечесаных волос, он внушал страх. Когда спутники, шедшие за ним по двое в ряд, переводили дыхание, чтобы начать новый куплет, великан привставал на цыпочки и выкрикивал: «Ох! Ах!» Единственной его одеждой был кусок грубой ткани, подвязанный к поясу и пропущенный между ног. На голом плече висел кривой ятаган.
Спина, грудь, руки и ноги были сплошь покрыты черными волосами, и с первого взгляда он походил на медведя. Трое его спутников тоже были голы, лишь на том, кто нес знамя, была рубаха. Волосы на груди, бороды, усы, брови, ресницы у всех четверых были сбриты. На головах — тюбетейки из белой кожи, с подвешенными над ушами амулетами из буйволиных зубов. На шеях — ожерелья из уздечек и бубенцов, снятых с мулов. На локтях и под коленями — звоночки и тарелочки, на лодыжках — погремушки, у пояса — большие железные колокольцы.
Подпрыгивая в ритм дюмбелека, издавая протяжные вопли, процессия с оглушительным шумом приближалась к караван-сараю.
Не доходя нескольких шагов до ворот, великан остановился и прокричал:
— Мы на земле не земные, мы текущий поток! Нет в мире преграды для наших дорог! Пусть горы топорщат гранитную грудь. Мы открываем путь!
Лия, выбежавшая на шум, испуганно прикрыла рот платком. И, пытаясь улыбнуться, проговорила:
— Милости прошу, святые отцы! — Она слегка шепелявила, но голос у нее был нежный, приятный.— Вы принесли счастье нашему очагу...
Мавро подошел к сестре и встал рядом.
— Да будет благо тебе, женщина,— продолжал дервиш.— Да сгинет твоя печаль и тоска!
— Пожалуйста! Масла да меда у нас нет, но ложка-другая супа найдется. Атласных постелей не сыщете, ну а мягкого сена вдоволь! Не обессудьте!
Дервиш дважды ударил в дюмбелек и вместо ответа пропел:
— К чему постель тому, кто все постиг? Я из земли пришел и в землю вновь уйду! Где может быть похуже, чем в аду? Что радость, если жизнь лишь миг? Аллах велик, вот радость!
У двух голышей все зубы были вырваны, и их рты зияли, как черные колодцы.
Но у каждого на поясе висели кожаные кисеты, отделанные шитьем.
Рыцарь еще не знал, что абдалы Рума открыто курят опиум, и потому не понял, для чего им кисеты: для огнива эти были слишком велики, для харча — малы.
