Лошадь тянет воз, два здоровенных парня помогают ей, подталкивают сзади, но с высокой стопки падает верхний ящик. Красное вино растекается по покрытому снегом крыльцу, словно кровь.
— Ух ты, черт! — веселье Володи от этого не стихает. — Хоть вылизывай.
Выскакивает на крыльцо Венька.
— Дай я вылижу.
Он и правда садится на четвереньки и принимается лизать покрытые снегом ступеньки. Парни ржут, как целый табун лошадей. Из церкви потусторонним хохотом поддакивает им Митряй. Он все видит. Венька всеобщему вниманию рад, как кто-то другой радовался бы повышению в зарплате, — наконец-то он в своей стихии — и кривляется еще больше.
Лошадь в церкви. Венька забегает последним, шлет во все стороны поклоны и истово крестится, сбиваясь — то справа налево, то слева направо.
Николай смотрит по сторонам. Кислая мина на лице Христа. Красивыми еврейскими глазами моргает в испуге непорочная дева Мария. Младенец прижался к ней судорожно сведенными ручонками.
— Разливайся, река! — кричит визгливо и пронзительно Венька, отбрасывая в угол, под ноги к трепыхающим общипанными крыльями ангелам полиэтиленовую пробку.
— Вот Анька завтра обрадуется… — гудит Митряй. — И на работу опять ходить не надо.
Анька, продавщица из магазина, уехала к дочери в Медведовку, потому и оказался здесь Двустолетний.
Шабашники выпили порядочно. И прихватили с собой ящик. Двустолетний спит. За выпитое и прихваченное с собой ему оставили деньги в аккуратно стоящей, словно копилка, шапке. За разбитое забыли. Деревня… Заплатит.
«Пора…» — думает Николай, выпивает последний стакан и выходит на крыльцо.
Навстречу ему поднимается в церковь Нина — жена — и пять незнакомых, по-городскому одетых мужчин. «Поэты», — догадывается Николай.
— Коль, ты еще здесь? — спрашивает Нина и тут же замечает, в каком муж состоянии, хмурится.
Колхозный автобус за оградой, пару раз фыркнув, как упрямая лошадь, стихает, и от этого тишина становится тягостной.
— Вот наша церковь, — говорит Нина, резко обернувшись к приехавшим с ней людям. — Построена по приказу Акинфия Демидова в начале восемнадцатого века. Одна из первых каменных церквей в наших краях. Расписана неизвестным самобытным народным художником.
Голос у Нины чужой, не ее голос. Словно экскурсовод говорит, но Николай понимает, что это она на него злится.
— Архитектура-то так себе, — говорит один из поэтов, с кучерявой блондинистой бородкой, задранной кверху.
— Да, — соглашается Нина. — Архитектура обычная, но роспись стен уникальная. Сами увидите. Правда, она сильно утрачена. И чем дальше, тем больше… Там сейчас столярка и, извините, рабочие… Видите… — Она показала на молчаливо уступившего дорогу Николая. — Чем занимаются… Я уже писала в общество охраны памятников. Но ответа не получила. Проходите, посмотрите…
Мужчины заходят. И как назло, лошадь оттопырила хвост, навалила перед обескураженными гостями кучу. Николай понимает, что назревает крупный семейный скандал и готовится к отпору. Как полагается, пару слов для отступа, а потом — нападение лучшая из защит. И тоже можно голос повысить. Все как полагается…
— Ха-ха-ха… — плывет, перекатываясь, как вода на порогах, на зависть последователям Шаляпина, эхо от смеха Митряя. — На ловца и зверь бежит. Наливай. Мы гостям завсегда рады…
Гости в восхищении раскрывают рты. И непонятно, то ли от радушия хозяев, то ли от голоса Митрия, то ли от росписи этих древних стен.
— Да, роспись действительно уникальная… — говорит тот, с кучерявой бородой.
— Это мы уни… уни… Мы такие, — совсем опьянел Митряй, а Мишка Рябов поднимает с пола пустую бутылку и запускает в изображение девы Марии.
Нина выходит первой, за ней поэты. Один задерживается, принимает из рук Веньки стакан, говорит:
— За вашу уникальность…
Улыбается и выпивает полный стакан одним махом.
В автобус, несмотря на грозный взгляд жены, Николай сел вместе с поэтами. Забился в самый конец салона. На него не обращают внимания, что, наверное, каждому неприятно. Тем более, при жене.
Нина села на переднее сидение. Рядом с ней примостился парень из приезжих. Не знает, похоже, что Николай муж Нины… Наверное, это и есть тот знакомый.
