Тогда я еще надеялся, что встретится мне где-нибудь на пути новая стая. Но даже следа собрата по крови увидеть не удалось. Ни в одном лесу, ни в одном поле… И со временем во мне крепло мнение — стая больше не может существовать, как не может существовать съеденный накануне заяц, иначе, чем в моем воспоминании, в моей крови маленькими тельцами разума или жизнеспособности.
Опыт миллионов лет живет во мне и пропадает, некому уже передать этот опыт. Живет во мне и другой — собственный мой опыт, опыт одиночества, опыт умения выжить даже тогда, когда уже нет возможности жить. И он пропадает тоже, как шерсть, вычесанная с боков о шершавую кору сосны во время весенней линьки, пропадает без толку. И нет у меня, и не будет у меня потомства. Я один. Я последний на всем белом свете свободный волк-охотник. Так и живу, не зная, кому передать в крови то ожидание снегопада, которое живет во мне.
Снегопад я люблю. Скорей бы уж он начался. А почему люблю — не знаю сам, не задумывался над этим. Ведь инстинкт живет, действует, требует, управляет всеми моими поступками, не давая объяснений. Любить снегопад — это такая же потребность, как утоление голода.
Город встретил меня как всегда — привычно угрожающе. Сразу, на окраине, ударили в нос, словно ты в ствол дерева с разбегу воткнулся, пугающие своей непонятностью запахи. Но я-то давно знаю, что скоро страх пройдет. Да и, говоря по правде, он, этот страх, просто необходим, чтобы выжить. Без страха не сможет выжить ни одно живое существо. Но сейчас это уже не такой страшный страх, каким был раньше. Да, когда-то, забегая впервые в город, я сильно пугался. Далеко заглядывать боялся. Обегал ночью ближайшие улицы, повезет — найду чем подкормиться, не повезет — убегу в лес голодным, пока не рассвело, пока не появились на улицах эти страшные для всего живого люди. Убегал не из-за страха, но и из-за простого и понятного желания видеть свою шкуру целой. Со временем, по мере того, как ничего не происходило, вернее, происходило то, что со мной ничего неприятного не случалось, я стал задерживаться в городе все дольше и дольше, благо, научился охотиться на бродячих и таких же несчастных, как я сам, кошек и дворняг (опять столкновение двух прав — права просто выжить и права утолить голод и потому выжить), забегал все дальше и дальше, а однажды забежал так далеко, что не успел вернуться затемно в лес и остался в городе. Остался на целый день, в страхе и тоске, в страшном напряжении всех мышц, примерно в таком, или близком к такому состоянию, какое испытывал в день гибели стаи, ожидая всего самого худшего, самого жуткого, что может привидеться только в кошмарном сне. Но город не съел, не проглотил меня. Город остался ко мне равнодушным. За весь день со мной ровно ничего не произошло. И я, удивившись этому, когда первое горячее чувство радости прошло, снова через какое-то время остался в городе на целый день. Теперь уже сознательно.
На многолетнем, долгом, как сидение около ежа в ожидании, когда тот откроет бок для удара туда лапой, изнуряющем пути не пришлось избежать мне не только городов и небольших поселков, но и деревень, и деревенек, то есть, всего того, с чего начинал я свой путь в одиночество. Однако теперь-то я уже знаю по новому, не от предков доставшемуся мне опыту, такие надо стараться обходить стороной, потому что люди там иные, они сразу обращают внимание на меня, отличают от бездомной собаки не хуже, чем отличил бы я сам. Да и собаки там тоже иные. И люди слушают собак иначе, больше понимая в интонациях лая. Бывало несколько раз, я едва-едва спасался бегством. Благо еще, ни одна собака, даже самая легконогая, не может состязаться со мной — вечным бегуном — в скорости. А если и найдется такая, то ей же придется расплачиваться за это собственной жизнью. Я расправлюсь с ней раньше, чем подоспеют на помощь другие, более медлительные.
Сейчас, уже многое зная о людях и собаках, о самих городах, в них я живу порой постоянно, чуть не неделями не выхожу в лес. И никто, истошно вопя и гавкая в истерике, не гоняется за мной, никто в меня не стреляет. Мелкие дворняги сами стараются убежать, уступают дорогу и прячутся, если я только позволю им это сделать (а днем я обычно позволяю), только лишь почувствовав мой запах, такой же, должно быть, жуткий для них, как для меня самого жуток вид красных флажков. Ночью этих дворняг я догоняю. Зачастую они бегают стаями, даже они — стаями, но вся их стая не стоит одного моего запаха. Она бежит, и горе тому, кто отстанет.
