– Ты откуда?
Он ответил:
– Через дверь вошел. Я был на конюшне с полудня.
– Но ведь граммофон-то играет! Ты слышишь?
– Слышу.
– И кто-то завел его.
Набо пожал плечами:
– Девочка. Она уже давно сама его заводит.
Все так и шло, пока мы не нашли его в запертой конюшне лежащим ничком в сене с отпечатком подковы на лбу. Взяв за плечи, мы встряхнули его, чтобы очнулся, и Набо сказал:
– Меня лягнула лошадь, поэтому я здесь.
Но мы пропустили его слова мимо ушей, напуганные мертвенно-холодным взглядом и зеленоватой пеной у рта. Всю ночь он плакал, охваченный жаром, и в бреду твердил о каком-то гребне, потерявшемся в сене. Утром открыл глаза, попросил пить, мы принесли воды, он с жадностью выпил кружку и попросил еще. Мы осведомились, как он себя чувствует, и он сказал:
– Чувствую так, будто меня лягнула лошадь.
Бред продолжался весь день и ночь. Неожиданно Набо поднялся на постели и, указывая пальцем в потолок, заявил, что там скачут лошади и не дают ему спать. Температура постепенно спала, речь стала более-менее связной, и он говорил, говорил, пока в рот ему не сунули платок. Но и через платок он пел и что-то шептал лошади, дышавшей, как ему казалось, в ухо, будто принюхивающейся. Когда платок вытащили, чтобы дать поесть, Набо отвернулся к стене и заснул. А проснулся уже не в постели, а посреди комнаты, привязанным к столбу. И, привязанный, он вновь запел.
Когда Набо узнал мужчину, который обращался к нему, то сказал:
– Я видел вас раньше.
Мужчина отозвался:
– На площади меня видели каждый субботний вечер.
– Да, правильно, на площади. Но там мне казалось, что вы меня не замечаете.
– А я и не замечал тебя, но потом, перестав выходить на площадь, почувствовал, что по субботам мне не хватает чьего-то взгляда.
И Набо сказал:
– Однажды вы не вернулись, а я еще приходил на площадь три или четыре раза.
Мужчина, все так же похлопывая себя по ляжкам и, видимо, не думая уходить, произнес:
– К сожалению, я уже не мог там появляться, хотя, пожалуй, это единственное, что стоило бы делать.
Набо попытался подняться и потряс головой, чтобы не упустить смысла сказанного, но снова уснул. С ним часто это случалось с тех пор, как его лягнула лошадь. Но где-то совсем близко звучал тихий настойчивый голос: «Набо, мы ждем тебя. Сколько же можно спать, ты так все проспишь».
Четыре недели спустя, после того как негр не появился в оркестре, Набо решил расчесать хвост одной из лошадей. Прежде он ни разу не расчесывал им хвосты, лишь скреб бока, напевая. Но в среду, сходив на рынок и увидев там отменный гребень, понял: «Он именно для того, чтобы расчесывать лошадям хвосты». Вот тогда и лягнула его лошадь, сделав дурачком на всю оставшуюся жизнь, десять или пятнадцать лет назад. Кто-то в доме сказал:
– Конечно, лучше было бы ему умереть, чем потерять рассудок и не иметь ничего в будущем.
Мы заперли его в комнате и туда больше никто не входил. Мы были уверены, что он там и девочка ни разу не заводила граммофон. И вообще интерес ко всему этому пропал. Убедившись в том, что удар копыта лишил его разума и подкова навеки очертила круг, за который не сможет выбраться его несчастный сдвинувшийся рассудок, мы заперли его, как запирают лошадь. Заточили в четырех стенах, не решившись его просто убить каким-либо способом, молчаливо пришли к согласию, что он и так скончается, не выдержав одиночества. Четырнадцать лет прошло с тех пор, и однажды подросшие дети выказали желание посмотреть на него. И отперли дверь.
Набо вновь посмотрел на мужчину.
– Меня лягнула лошадь, – сказал он.
Мужчина произнес:
– Ты сто лет твердишь одно и то же, а между тем мы ждем тебя в хоре.
Набо тряхнул головой и погрузил лоб в сено, мучительно силясь что-либо вспомнить.
– Я расчесывал лошади хвост, когда это произошло.
Мужчина не возразил, но сказал:
– Все дело в том, что нам бы действительно очень хотелось видеть тебя в хоре.
– Значит, выходит, напрасно я купил тогда гребень.
– Ты все равно не убежал бы от судьбы. Мы решили, что ты увидишь гребень и пожелаешь расчесать лошадям хвосты.
– Но я же никогда не вставал позади лошади.
И мужчина, по-прежнему тихо, успокаивающе промолвил:
