Главы из книг «Заметки из Прованса» и «Зарисовки из страны Ок» - страница 6
— Будь осторожна, Жанетт, — говорила мать, — это опасный человек: иностранец и душевнобольной.
На следующий день после юбилея, зайдя за покупками в ближайший магазин на улице Жувен, я увидел Жанну Кальман в инвалидном кресле-коляске, которое везла ее приятельница и сиделка; на спинке кресла висела сумка, из которой торчал багет, упакованная в целлофан головка салата и горлышки двух бутылок «Côte du Rhône village». Я поклонился. Жанна Кальман, внимательно ко мне приглядевшись, спросила:
— Мы знакомы, молодой человек?
— Я вчера видел вас по телевизору. Вы были великолепны. Позвольте поздравить вас с днем рождения, мадам.
— Вы очень любезны. Приходите ко мне в будущем году. Я приглашаю весь город.
С Жанной Кальман я больше не встретился и уже никогда не узнаю, каков на вкус зеленый абсент, который так приятно потягивать субботним днем на террасе «Café de nuit», сколько стоил багет à l’ancienne[18] и что именно, размахивая руками, выкрикивал на улице неряшливо одетый рыжеволосый художник. Не дано мне заглянуть, хотя бы на минутку, в их настоящее. Навсегда захлопнулась дверь, в которую я, будто вор, хотел проскользнуть, чтобы украдкой проникнуть в не свой мир.
«История — это эхо прошедшего в будущем, отблеск будущего, падающий на прошедшее», — сказано у Виктора Гюго.
В Арле на каждом шагу прошлое и настоящее сталкиваются, соединяются, они неразделимы, как поверхность ленты Мёбиуса. И впрямь, что такое прошлое, если не бесконечная череда переплетающихся фрагментов настоящего? Где его иллюзорные границы? «Прошлое, — писал Веслав Мысливский в „Трактате о лущении фасоли“[19], — это что-то вроде смутной тоски, только по чему тоска? Не по тому ли, чего никогда не было и, тем не менее, миновало?»
Через несколько дней на опустевший в преддверии зимы город снова обрушится мистраль. В каминах запылают дрова из плодовой древесины, ароматный дым поплывет низко над землей, обовьется вокруг замерших фонтанов. На крутых улочках, в переулках Ля Рокет — некогда рыбацкого предместья на берегу Родана — зажгутся фонари. В пятнах света на стенах мелькнут зеленые ящерицы, охотящиеся за последними осенними насекомыми, а на площади Патра холодный ветер закружит сухие листья платанов и обрывки газет.
По улице Гамбетты в сторону моста через Рону электровоз, громко звоня, протащит за собой цепочку пустых вагончиков, будто позаимствованных из луна-парка. Со стороны Тренкетая прилетит, приглушенный вечерним туманом, голос рожка. На обеих берегах Большой Роны зажгутся окна, а на темно-синем небе вновь загорятся все те же самые равнодушные звезды.
Мертвый язык шуадит
Слова, которые светятся внутренним светом.
Слова, которые, называя вещи, извлекают их из небытия. Слова, которые блестят будто рыбья чешуя.
Слова, которые могут заменить молчание.
Слова, слова, слова…
Они — свидетели и судьи; мы живем с ними, поблизости от них, видим, как они рождаются, живут, умирают.
Одни, даже если их время прошло, сопротивляются, борются за существование, другие уходят тихо, незаметно. Сколько слов мы проводили навсегда, сколько погребли на погостах памяти.
