Теперь, очевидно, можно вернуться к поставленному в начале вопросу: как мог Сталин «просмотреть» немецкую угрозу, как он допустил, что Красная Армия понесла такие поражения?
Сейчас просто можно исключить термин «просмотрел». Число донесений всех видов разведки за 1940-1941 годы настолько значительно, что речь может идти только о сознательном игнорировании разведывательных сведений. Так, если учитывать только те доклады, которые доходили прямо до Сталина, то получается такая выразительная картина:
Июнь 1940 года — 7
Июль — 19
Август — 13
Сентябрь — 9
Октябрь — 4
Ноябрь — 5
Декабрь — 7
Январь 1941 года — 12
Февраль — 13
Март — 28
Апрель — 51
Май — 43
1-22 июня — 60
Если даже отвлечься от качественных оценок донесений и уровня их достоверности, то говорить можно только о слепой уверенности Сталина в успехе своего политического маневра. Ведь к июню 1941 года характер донесений уже не допускал сомнения в их полной достоверности, так как речь шла не о надежности агентов, а об абсолютной надежности технических средств, в том числе перехвата телефонных переговоров и дешифровки донесений японских, итальянских, турецких источников. Например, что можно было сказать о докладе замнаркома госбезопасности Кобулова от 20 июня, в котором сообщалось о перехвате телефонного разговора посла Шуленбурга от 16 июня:
«Я лично очень пессимистически настроен и, хотя ничего конкретного не знаю, думаю, что Гитлер затевает войну с Россией. В конце апреля месяца я виделся лично с Гитлером и совершенно открыто сказал ему, что его планы о войне с СССР — сплошное безумие, что сейчас не время думать о войне с СССР. Верьте мне, что я из-за этой откровенности впал у него в немилость и рискую сейчас своей карьерой и, может быть, я буду скоро в концлагере. Я не только устно высказал свое мнение Гитлеру, но и письменно доложил ему обо всем. Зная хорошо Россию, я сказал Гитлеру, что нельзя концентрировать войска у границ Советского Союза, когда я ручаюсь, что СССР не хочет войны. Меня не послушали».
Нужно было обладать поистине сталинской самоуверенностью, чтобы еще не верить в угрозу!
Размышляя на эту тему и примеряя к ситуации весны — лета 1941 года все рациональные резоны, я поймал себя на мысли: а можно ли действия Сталина и его самого мерить обычными мерками? И для отрицательного ответа (не боясь упрека в новом культе личности) позволю себе привести некоторые аргументы.
Первый из них — общий для всех диктаторов. Дело в том, что эти люди живут в своем особом, совершенно необычном для нас и не соприкасающемся с внешними явлениями мире. Специфика жизни Гитлера известна, Сталина — меньше. Но существование особого мира очевидно. Начать с образа жизни. «Пространственный мир» Сталина того времени был четко очерчен: кабинет в Кремле, «ближняя дача» в Кунцеве, квартира в Кремле (здесь он почти не бывал). Город Москва уже многие годы существовал для него лишь как фон проезда на бронированном «Паккарде». Все последние выступления перед аудиторией совершались тоже в Кремле; лишь иногда он выезжал в Большой театр в свою ложу — слева от сцены, наглухо отделенную от фойе и коридоров. Также ограничен был круг лиц, с которыми он общался: Берия («Лаврентий»), Молотов («наш Вячеслав»), Каганович, Микоян, Жданов. Военное руководство шло во «втором эшелоне» — раньше Ворошилов, в 1941 году Тимошенко, Жуков. В этом узком кругу и преимущественно за обедом или ужином решались важнейшие дела.
Даже те, кого вызывали к Сталину на прием, не могли рассказать ему, что происходило в мире вне Кремля, — физически из-за краткости аудиенций, психологически — из-за страха. О «загранице» Сталину вообще некому было рассказать — послов он не принимал, советских дипломатов — тоже. Молотов — заграницы не знал. Следовательно, оставались бумаги, донесения агентуры (отобранные!), доклады полпредств. Газет иностранных он, разумеется, не читал (не мог), пользовался выжимками, сообщаемыми в специальном вестнике ТАСС.
Так возникал и развивался по собственным законам особый мир, в котором Сталин соотносил все только с самим же Сталиным. Если учесть специфически-прямолинейный склад ума, воспитанного в традициях Тифлисской православной семинарии, и сложившуюся убежденность в собственной непогрешимости, то этот мир не нуждался в специальных поисках фактов, в критическом их изучении. Фактов же в голове Сталина накапливалось колоссальное количество, чем он поражал и даже потрясал своих собеседников.
