Насколько эта ситуация повторилась осенью 1940 г.? Формально инициатива приглашения Молотова в Берлин снова исходила от немецкой стороны. Об этом шаге в высших политических кругах Германии дискуссия шла еще в марте 1940 г., причем тогда же рассматривалось предложение Риббентропа пригласить в Берлин самого Сталина. Эта идея не нашла у Гитлера отклика. Затем развернулась западная кампания вермахта, завершившаяся оккупацией Дании и Норвегии, Бельгии, Голландии, Люксембурга и катастрофическим поражением Франции. Первый сигнал о возможном приглашении Молотова был дан Риббентропом германскому послу в Москве Ф. фон дер Шуленбургу 26 сентября. Письмо Риббентропа Сталину с приглашением Молотова было подписано 12 октября, а вручено в Москве 17 октября 1940 г.
Для советского руководства это приглашение могло бы быть поводом для подведения определенных итогов курса, принятого в августе 1939 г. и вызвавшего столь серьезные последствия для расстановки сил на международной арене и соотношения сил ведших войну группировок. Каковы же были к осени 1940 года итоги сталинской «политики умиротворения»?
Позитив (с позиции советского руководства):
— расширение «предмостного укрепления» на Западе, включившее Западную Украину, Западную Белоруссию, Литву, Эстонию и Латвию как частей Советского Союза;
— осуществление мер по такому же расширению в районе Бессарабии и Северной Буковины;
— приобретение «законного» права голоса на Балканах в результате превращения СССР в дунайскую державу;
— подтверждение (хотя и неудачное) своей претензии на включение Финляндии в сферу советского влияния;
— кажущееся повышение международного статуса и влияния СССР, являвшегося ранее в глазах западных демократий «парией», а теперь ставшего партнером в дипломатической игре;
— перспектива усиления влияния на Ближнем и Среднем Востоке, в том числе на Турцию и Иран;
— обещание германских поставок для военной промышленности и РККА, знакомство с немецкой передовой технологией.
Негатив (с более широкой позиции):
— моральный ущерб, нанесенный престижу СССР как фактическому союзнику Германии;
— неудача в советско-финской войне, показавшая слабость Красной Армии;
— укрепление позиций Германии в Юго-Восточной Европе, угрожающее традиционным позициям СССР (в первую очередь, в Болгарии);
— отчуждение от Англии и США, являвшихся потенциальными союзниками в случае германской агрессии;
— начавшиеся советско-германские трения по ряду проблем (Прибалтика, Балканы);
— трудности в международном коммунистическом движении, связанные с советско-германским пактом.
Как выглядел этот политический баланс в плане тех военных мероприятий, которые Сталин считал необходимым ускорить в преддверии будущего конфликта? Война 1939-40 года явилась серьезнейшим сигналом практической неготовности Красной Армии к крупным конфликтам. Пропагандистски раздутые успехи на Хасане (1938) и Халхин-Голе (1939) ранее служили удобной маскировкой сложностей Красной Армии после периода репрессий. Финская война вынуждала к серьезным выводам (о чем свидетельствовал акт передачи НКО СССР от К. Е. Ворошилова С. К. Тимошенко). Начатые с конца 1939 года срочные меры в сфере развития военной промышленности и техники к 1940 году еще не давали, да и не могли дать значительных результатов, поскольку все они были запланированы минимум на 1941-1942 годы. Так, авиаконструктор А. Яковлев свидетельствует, что новые самолеты для Красной Армии могли быть запущены в серийное производство лишь в 1941 году. То же относилось и к танковой промышленности. Все заседания Главного военного совета — при свойственном тогдашней системе идеологическом обрамлении — утверждении превосходства всего советского — тем не менее сигнализировали о больших просчетах и ошибках военного строительства. И снова возникает поразительная параллель 1940 года к схеме принятия решений предыдущего 1939 года. Как сознание неизбежности германского нападения довлело над Сталиным и Политбюро в дни решения — принять англо-французскую или германскую схему? — так и на этот раз все сложные политические маневры стали предприниматься на фоне военных решений, а именно решений антигерманского рода. Разумеется, в этом был своеобразный парадокс сталинской политики.
