Риббентроп указал, что он не намерен придавать этому замечанию широкое толкование, но считает естественным, что при дружественных отношениях одно государство не станет вести политику, в корне противоречащую жизненным интересам другого. Впрочем, обо всем этом можно поговорить впоследствии. Сейчас же ему важно знать, интересуется ли вообще Советское правительство подобными разговорами. В утвердительном случае их можно возобновить либо здесь, либо в Москве. Не надо понимать его в том смысле, что германское правительство хочет спешить и впрягать телегу впереди коня.
Далее он предупредил, что мы должны считаться с фактом дружбы между Германией и Японией. Мы не должны рассчитывать, что эвентуальное улучшение советско-германских отношений может отразиться в виде ослабления отношений германо-японских. Стремясь, по-видимому, сказать что-либо приятное, он заметил, что хотя нашей страны не знает, а в странах так называемых «западных демократий» провел много лет, но ему кажется, что германцам с русскими, несмотря на всю разницу идеологий, разговаривать легче, чем с «западными демократиями». Кроме того, ему и фюреру кажется, что в СССР за последние годы усиливается национальное начало за счет интернационального, и если это так, то это, естественно, благоприятствует сближению СССР и Германии. Резко национальный принцип, положенный в основу политики фюрера, перестает в этом случае быть диаметрально противоположным политике СССР.
Скажите, г-н поверенный в делах, — внезапно изменив интонацию, обратился он ко мне как бы с неофициальным вопросом, — не кажется ли Вам, что национальный принцип в Вашей стране начинает преобладать над интернациональным? Это вопрос, который наиболее интересует фюрера…
Я ответил, что у нас то, что Риббентроп называет интернациональной идеологией, находится в полном соответствии с правильно понятыми национальными интересами страны, и не приходится говорить о вытеснении одного начала за счет другого. «Интернациональная» идеология помогла нам получить поддержку широких масс Европы и отбиться от иностранной интервенции, то есть способствовала осуществлению и здоровых национальных задач. Я привел еще ряд подобных примеров, которые Риббентроп выслушал с таким видом, как будто подобные вещи он слышит в первый раз. Далее он снова повторил свою просьбу сообщить все Вам и уведомить его, считает ли Советское правительство желательным более конкретный обмен мнениями. Уже прощаясь, подчеркнул, что считает необходимым соблюдать конфиденциальный характер подобных бесед и не допускать ни малейшей сенсационности. Затем подчеркнуто вежливо проводил до самой двери, еще раз пожелав всего лучшего.
Астахов.»
Так Астахов продолжал вести свой несуществующий «дневник», пока не был отозван в Москву 19 августа — на самом пороге подписания пакта.
Теперь Астахов стал не нужен — Сталин взял все в свои руки. Вернувшись в Москву, Астахов установил, что в его ведомстве им никто не интересуется. Нарком Молотов принял его чисто формально, обещанный разговор по существу так и не состоялся. Астахов собирался писать о работе в Германии самому Сталину, но до этого дело не дошло: дипломат был уволен из Наркоминдела и с трудом нашел себе место в Музее народов Востока. Здесь к нему интерес проявило другое ведомство: 27 февраля 1940 года он был арестован.
Нередко исследователи задавались вопросом: а какую роль в подготовке пакта сыграло всемогущее ведомство Берии? Конечно, с горькой иронией можно сказать, что его роль была традиционной ролью палача. Как был расстрелян «пионер» советско-германского сближения Давид Канделаки, так и Георгий Астахов — был арестован, судим и осужден….Следственное дело Астахова за номером 1089 невелико — во всяком случае, та часть, которую в архиве ФСБ показывают исследователям. Она весьма скудна: после ареста в феврале 1940 года Астахову предъявили обвинение в участии в антисоветском заговоре и работе «на иностранные разведки». Астахов виновным себя не признал. После допросов в зловещей Сухановской тюрьме (его допрашивали 25 раз!) в 1941 году появилась новая, «уточненная» версия: работа на… польскую разведку. Видимо, чекисты сочли это блестящей находкой. Польского государства уже не существовало, можно было свободно фантазировать. В июле 1941 года состоялся суд. Ни в чем не повинный Астахов получил 15 лет. Он умер в лагере в феврале 1942 года.
