Должен заметить, что прозрел я спустя всего лишь несколько суток после событий сюрреалистической ночи, о которых я рассказывал в своей предыдущей записи. Меня еще трясло от отголосков необъяснимого приступа ужаса, овладевшего мною в пустом здании конторы и от воспоминаний о безумном охраннике-наркомане. Последний, кстати говоря, больше у нас не появлялся, оказавшись разовой внеплановой заменой. Но, увы, та ночь состояла не из одних лишь разовых впечатлений из категории «выкинь из головы и забудь».
В отличие от глупых страхов и анекдотического охранника, рамат-ганская милонга представляла собой постоянно действующий факт, который жужжал над ухом со свойственным фактам упрямством, раздраженно уклоняясь от любой попытки отмахнуться от него, как от выдумки болезненного сознания. Милонга на самом деле существовала там, в районе Алмазной биржи — как и уличная проститутка и ее рассказ, детали которого поразительно совпадали с секретной записью Милонгеры. И этому совпадению могло быть только одно объяснение: Милонгера описывала реальное, действительно совершенное ею убийство.
Не скрою, в этот момент я впервые подумал, не обратиться ли мне в полицию. Но что я мог им сказать? Навести на своего застенчивого школьного приятеля, оказавшегося беззастенчивым хакером? А разве я сам не подглядывал? И потом, как-то это дурно пахнет — бежать доносить на человека, бок о бок с которым прожил столько лет…
Сообщить о свидетельстве рамат-ганской проститутки? — Тут имелись два соображения. Во-первых, не исключалось, что женщина уже сама все рассказала: не зря ведь в записи Милонгеры следователь упоминает о показаниях очевидцев. Во-вторых, если свидетельница не сотрудничала с полицией тогда, то не станет сотрудничать и сейчас: проститутки не больно-то любят контактировать с ментами. В обоих случаях мое вмешательство выглядело излишним.
И вообще — что, если Милонгера уже сидит за решеткой — поймана, допрошена и надежно упакована в тюремной камере? Я занялся газетными архивами, легко доступными через интернет. Уголовная хроника за последний год не сообщала ничего, что могло хотя бы краем соотноситься с двумя убийствами, описанными в блоге танцовщицы. Ничего не было и о ночном прыжке с аялонского моста — хотя это как раз-таки объяснялось легко: пресса наверняка следовала известному правилу — не создавать рекламу столь заманчивой идее самоубийства.
А ну как другие последуют примеру аялонского прыгуна? Кто тогда станет отдавать долги, платить по счетам, служить, подчиняться, покупать ненужные вещи для ненужной жизни? Кто, в конце концов, станет смотреть телевизор и читать газеты? Нет-нет, что вы, что вы… Нечего даже и рассчитывать отыскать в архивах не то что описание — простое упоминание о самоубийстве…
То ли дело убийства: тут уже газеты не скупились на красочные детали. Сначала мне было интересно, затем стало неприятно, но уже через четверть часа поисков я потерял всякую чувствительность; глаза равнодушно скользили по строчкам, густо смазанным кровью и репортерской слюной. Вспоротые животы, вывернутые шеи, пробитые черепа… и снова животы, шеи, черепа… и снова шеи… Подобное однообразие утомляло: поразительно, что при такой скудости методов насильственного умерщвления людям еще не надоело убивать друг друга. На этом скучном фоне оригинальное убийство мента посредством прессования в мусорном — подобное к подобному — баке выглядело столь оглушительной масс-медийной находкой, что просто обязано было не слезать с заголовков по меньшей мере неделю. И тем не менее, я не обнаружил ни слова на эту тему.
Могло ли такое случиться? Неужели цензура наложила запрет на упоминание об убийстве полицейского? Но зачем? — Да по тем же причинам, по которым ограничивают публикацию сообщений о самоубийцах. Возможно, это даже взаимосвязано. Ну, например, дабы потенциальные самоубийцы перед тем, как сигать с моста, не запрессовали бы в качестве последнего экологически доброго дела всех попавшихся под рНет, навряд ли — решил я после некоторых колебаний. Знаете, есть предел удушению свобод в истинно свободном обществе, и прежде всего это касается свободы грязи. Остальные-то — черт с ними, не жалко, а вот свободу грязи топтать никак нельзя: во-первых, она сразу начинает очень громко и неприятно чавкать, а во-вторых, слишком уж многих она кормит, эта свобода. Моя правота в данном случае подчеркивалась несколькими живописными заметками о зарезанных, сбитых машинами, застреленных полицейских. Итак, рассказ Милонгеры о мусорном баке был, скорее всего, вымыслом. Поняв это, я снова начал сомневаться и в правдивости истории о первом убийстве.
