Гиршуни - страница 15

Ах, Машенька, ну при чем тут доктора и науки? Мало ли дураков среди докторов? Может, он в своей ботанике доктор или там, в кривогенных криптограммах, а во всем остальном — даже не санитар. Он ведь все свое время на эти кривогены гробит, головы не поднимает. Он о них всегда думает, даже когда на жену забирается. А когда отвлекается, чисто для расслабухи, так сразу — ну песенки распевать. Это для него суррогат такой, иллюзия жизни, желудевый кофе. Споет — и снова за кривогены.

Да Вы вслушайтесь в слова тех песенок, это ж оторопь берет, какая там лажа! «Как много, представьте себе, доброты в молчаньи…» Ну разве это не вранье? Разве есть в троллейбусном молчании что-нибудь, кроме равнодушия и враждебности? Разве дворовая шпана благородна, хотя бы и двор этот — арбатский? Разве асфальт его прозрачен, а не замусорен и заплеван? Разве муравьи — красивые и мудрые, как боги? Разве играющий скрипач прижимает ладони ко лбу? В чем же он тогда, скажите на милость, держит скрипку и смычок? Все вранье, все! Сплошная иллюзия, даже особо не пытающаяся сойти за правду.

Ну и что с того, что неправда? Зато красиво, и жить помогает. Не знаю, как Вам, а мне заплеванный асфальт в песнях не нужен. Мне его на улицах хватает.

Так ведь и я о том же.[1]

А че, зачот! Харошей креатифф, качиствиный. И тема сисек раскрыта. Асобино мне панравелось пра «томление грудей и ягодиц». Тока зачем вы их тамити в аденочку, Милонгерочка? Это ни фтему. Давайти вмести! А то у миня тожи кое што тамицца. Кстате, видь «милонга» — это па-нашиму «танцплащатка», да? А нащот адиночиства — очинь жизнинна. На танцплащатку в адиночку ни хади — так па ягадиццам надают, шта патом целый месиц тамицца будут. Нипадеццки.

Берегитесь, господин Жуглан! Я и так слишком долго терплю ваши казарменные шуточки. Вот перестану Вас пускать к себе в блог — будете знать. Может быть, Вы этого и добиваетесь, Жуглан-Мужлан?

Фигасе! Я?! Дабеваюсь?! Такова?! Ржунимагу! Жжош, радасть мая? Штобы я дабевался таво, штоб миня ни пускали — это ни жизнинна. Паверти слову жунтыльмена и жун-гуана: в биседах с дамами и пелотками я всигда старался дабицца — и, замечу биз ложнай скромнасти, абычна дабевался! — пряма пратевапаложнава. Как песал паэт: «И в спальню, видя в этом толк, пускали негодяев.» Хатя какой я, нах, нигадяй? Я разве шта падонак. Я хароший, гаспажа Милонгера. Я страсный и нежный портнер вросцвети танцивальных спасобнастев. Ниужели вам ни хочицца пазнакомицца са мною паближи? Мы бы вмести такой шейк адчибучили, хе-хе… А то што? — Пириписываимси уже целую вечнасть, а Вы мне так и ни росказали, где имина находецца ваша танцплащатка? В Маскве? В Модриди? Ва Фриско? В Токиа? В Ганконги? В Тельавиви? На Монхетени? Ась? Ау-у-у!

Ау. Всему свое время, господин Мужлан. Да и зачем Вам сейчас адрес моей милонги? Во-первых, он постоянно меняется: я редко танцую долго в одном месте, надоедает. А во-вторых, что Вы станете там делать? Вы ведь даже не начинающий и не сможете отличить гиро от калеситы. Поищите пока в своем Бруклине подходящие курсы, возьмите уроки, а там посмотрим. Ваш поэт прав: в негодяях есть толк. Они обычно не кривят душой собственной, а души чужие освобождают от всяких дурацких иллюзий. Каждый раз, когда я слышу, как какого-нибудь царя или полководца называют освободителем, я думаю: то-то же, наверное, негодяй был!

На чем я остановилась? Ах, да: …как динамики, из которых льется танго. Я пришла на милонгу в середине танды и заметила его почти сразу. Высокий японец, слегка суховатый, но очень ладный и координированный. Он танцевал с одной из постоянных посетительниц — молоденькой блондинкой по имени Шели, не слишком опытной, хотя и не совсем зеленой. Она лажала примерно на каждом шаге, но класс ведущего виден прежде всего в умении скрадывать огрехи ведомой. Что японец и делал, причем неплохо.