Тогда, на десятилетии класса, я презирал Гиршуни за смиренную безропотность перед хамством; могу ли я осуждать его теперь, когда выяснилось, что он способен дать миру сдачи?
Не знаю, как это происходило в действительности. Наверняка, разговаривая с Орехом по телефону, Гиршуни-Милонгера изменил голос. Но остальные жертвы видели его воочию, а превратить лысого ушастого суслика на пятом десятке в молодую красавицу-танцовщицу не смогла бы и самая способная фея. Значит, рассказанное Милонгерой являлось комбинацией вымысла и реальности или, что вернее, комбинацией нескольких разных реальностей.
Возможно, образ Милонгеры был навеян конкретной женщиной, встреченной Гиршуни на милонге. Возможно, отмахиваясь от назойливого ухажера или от следователя, она и не догадывалась, что маленький, ушастый, редко танцующий милонгеро наблюдает за происходящим со стороны и не только наблюдает, но и намерен вступить в игру самым деятельным образом. Возможно, возможно… все возможно. Несомненно одно: фатальный результат его вмешательства.
Характерно, что Гиршуни, всю жизнь страдавший от сознания собственного уродства, вообразил себя именно прекрасной женщиной, а не мускулистым красавцем. Еще бы: последнее было бы слишком похоже на Ореха-Жуглана, более чем мерзкого в гиршуниных глазах. Гордая одинокая танцовщица, самодостаточная в своем неприятии хамства и пошлости людского мира — таким стал для него истинный идеал красоты, недостижимый, но достойный защиты. Характерно и то, что Гиршуни выбрал именно танцовщицу — ведь танец бескорыстен и автономен, он ничего не продает и не покупает, ему не надо ничего от окружающей пакости. Ничего, кроме того, чтобы его оставили в покое.
О, как хорошо я его понимал, этого Гиршуни! По крайней мере, так мне казалось тогда. Я понимал все, кроме одного: что мне теперь делать? Странным образом, именно теперь, когда мне открылась доселе неизвестная, оборотная сторона «планеты Гиршуни», пусть преступная, пусть болезненная, пусть ужасающая, но в то же время и человеческая, именно теперь ушастый суслик стал мне существенно ближе. Я уже не боялся его так, как боялся до находки карандаша, этой решающей улики. Удивительно, не правда ли? Ведь по логике вещей все должно было быть наоборот!
Но не было! Не было! К этому всему добавлялись мысли о Машеньке и Антиопе: каково им будет узнать, что их муж и отец — убийца?! Особенно после тяжелейшей травмы, пережитой Аней-Антиопой — гибели любимого человека… Имел ли я право окончательно разрушать им жизнь своим добровольным доносом в полицию? Аня Гиршуни сейчас в армии, с оружием в руках защищает среди прочего и мою жизнь. Не будет ли низко с моей стороны бежать наушничать на ее папашу?! — Конечно! Конечно, будет!
Домой я шел в сильнейшем волнении, а ночью долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок и, как спятивший конюх — лошадей, все гонял и гонял по одному и тому же в кашу раздолбанному кругу одни и те же усталые мысли. И чем больше я размышлял, тем меньше мне казалось возможным сдать Гиршуни властям. Нет, нет, ни за что. Во всяком случае, не в этот момент. Так или иначе, я всегда могу передумать: ведь улика остается у меня, аккуратно уложенная в полиэтиленовый пакетик, как это делают детективы в кино. Да, да, я просто забрал карандаш с гиршуниного стола, забрал и унес домой. Подумал ли я о том, что он заметит пропажу и со стопроцентной вероятностью свяжет ее со мной? О том, что, забирая улику, я тем самым ставлю себя под угрозу? — Да, подумал. Но, говорю вам, я уже не боялся Гиршуни. Ну разве что самую малость.
Возможно, следует рассмотреть этот вопрос еще раз — после того, как Антиопа закончит службу и более-менее встанет на ноги. Такое решение представляло собой вполне приемлемый компромисс. С ним я и уснул. Под утро мне приснился Орех, стоящий посреди ночной манхеттенской улицы. По своему обыкновению, он грыз карандаш, держа в руках допотопный блокнотик — тот самый, в который он записывал неотложные дела перед свадьбой. Только во сне я видел Ореха словно бы через стекло и почему-то не сразу понял, что это стекло автомобиля.
