– Управление? – Я перевела вопросительный взгляд на целителя.
– Сыскное управление, – пояснил он. – Видите ли, Елизавета Дмитриевна, они хотели вас допросить.
– Я совершила что-то нехорошее? – испугалась я до холодной испарины, сразу представив, как меня, без признаков сознания, находят с окровавленным ножом в руке рядом с мертвым телом.
– Вы не помните? – Он прищурился. – Вы, Елизавета Дмитриевна, сядьте, если уж лежать не хотите.
Я помотала головой, чувствуя там непривычную тяжесть. Кажется, раньше у меня не было столько волос. Или было? На краешек кровати я все же присела, чтобы не упасть, если слова Владимира Викентьевича окажутся слишком неожиданными.
– Я не помню, что было до того, как я здесь очнулась. Совсем ничего не помню.
– Агата Михайловна сказала, что вы не помните даже своего имени.
– Не помню.
– Елизавета Дмитриевна…
– Я точно не Елизавета Дмитриевна.
Он взял меня за руку, и место соединения опять осветилось зеленым. Да что за чертовщина здесь творится? Это все совершенно ненормально. Но заволноваться я не успела: пришло странное спокойствие, явно неестественного происхождения, поскольку помрачением сознания не сопровождалось. Наверняка Владимир Викентьевич поспособствовал. Я взглянула на него внимательнее. Обычный дедушка, ничем не примечательный. Но способности у него необычные. Непонятные способности, пугающие.
– Пока вы не вспомнили, давайте пользоваться привычным Елизавета Дмитриевна, – миролюбиво предложил он. – Должны же мы к вам как-то обращаться?
– Вы так и не ответили, зачем я сыскному управлению. Я кого-то убила? – бухнула я, сразу желая определенности.
Врач, нет, целитель помялся, явно не горя желанием отвечать, и спросил:
– Вы считаете, Елизавета Дмитриевна, что могли кого-то убить?
– Нет, – в ужасе помотала я головой. – Но я совсем ничего не помню. Ничегошеньки.
Я всхлипнула, он прикоснулся к моей руке, вздохнул. Опять зеленое свечение – и рыдать резко расхотелось.
– Вы никого не убивали, Елизавета Дмитриевна. Покушение было на вас и вашу маму.
– Мою маму?
– Увы, ее спасти не удалось. Когда вызвали полицию, Ольга Станиславовна была уже мертва. – Он виновато посмотрел на меня. – Поверьте, Елизавета Дмитриевна, если бы это было в моих силах, я бы ее вытащил.
Я кивнула, соглашаясь с его словами. Почему-то целителю было необычайно важно, чтобы я поверила: он сделал все что мог. При словах о том, что моя мама умерла, в груди ничего не шелохнулось, никакого образа не появилось перед глазами. Я не помнила ее так же, как и всего остального. Возможно, потом, когда я все вспомню, осознание утраты накроет меня с головой, но сейчас это всего лишь смерть человека, которого я не знала.
– Я ее не помню. Я совсем никого не помню. И ничего. Совершенно.
– Такое бывает. – Он участливо похлопал по моей руке. – Организм сам отгораживается от шока. Возможно, для вас это и к лучшему.
– Не к лучшему. Лучше помнить все и всех, – возразила я. – Вы говорите, на меня покушались, но я не знаю ни кто, ни из-за чего.
– Здравое размышление. – Мне показалось, что Владимир Викентьевич заколебался, не зная, уступить ли, или это не пойдет на пользу моему состоянию. – Но вы пока слишком слабы, чтобы забивать себе голову подобным.
Возможно, он бы долго упорствовал, но тут в палату в сопровождении Агаты Михайловны вошел еще один… врач? Целитель? Темноволосый, кругленький, как колобок на ножках, в халате, при взгляде на который в голову пришло выражение «чехол для танка». И пер он так же напролом, как танк. Подскочил к кровати, не здороваясь, цапнул меня за руку, которую отобрать оказалось не так просто и которую почти тут же окутало зеленое сияние, и заговорил, чуть картавя и растягивая гласные:
– Агата Михайловна говорит, здесь работа по моему профилю? Барышня, не дергайтесь, вы мешаете проводить диагностику.
– Да, по вашему, – неохотно ответил Владимир Викентьевич. – Елизавета Дмитриевна не помнит ни себя, ни окружающих. Но я не уверен, что для нее это не благо.
Они с Агатой Михайловной переглянулись этак понимающе, отчего мне только сильнее захотелось вспомнить хоть что-то.
