— Я? Я говорил вам об «Александре»?
— Не кривите душой, молодой человек. Я терпеть не могу, когда кривят душой. Вы по-прежнему не хотите отведать моего фирменного напитка?
До гостя не дошло, что Тах великодушно дает ему последний шанс, — и он его упустил. Пожав своими жирными плечами, писатель подкатил к чему-то вроде саркофага и поднял крышку, под которой оказались ряды бутылок, консервные банки и бокалы.
— Это гроб эпохи Меровингов, — объяснил толстяк, — я сделал из него бар.
Он взял большую металлическую чашу, плеснул в нее изрядное количество шоколадного ликера, потом добавил коньяку и лукаво покосился на журналиста.
— А теперь я открою вам секрет фирмы. У простых смертных третий компонент — сбитые сливки. По мне это тяжеловато для желудка, и я заменяю сливки тем же количеством… (в руке у него оказалась консервная банка) сгущенного молока с сахаром (и он подкрепил слова делом).
— Но это, наверно, до ужаса приторно! — ахнул журналист, тем самым усугубив свое положение.
— Зима в этом году на редкость теплая. А вот в морозы я добавляю в «Александр» хороший кусок сливочного масла.
— Что, простите?
— Да-да. Сгущенное молоко уступает по жирности сливкам, это надо восполнить. Вообще-то сегодня у нас как-никак пятнадцатое января, так что в принципе масло по сезону положено, но пришлось бы съездить за ним на кухню и оставить вас одного, а это невежливо. Ладно, обойдусь без масла.
— Ради бога, не беспокойтесь из-за меня.
— Нет, решено. Сегодня вечером истекает срок ультиматума, по такому случаю я не буду роскошествовать.
— Вы чувствуете свою причастность к кризису в Персидском заливе?
— До такой степени, что выпью «Александр» без масла.
— Вы смотрите новости по телевизору?
— Между двумя рекламными блоками случается схватить дозу информации.
— Что вы думаете о кризисе в Персидском заливе?
— Ничего.
— А все-таки?
— Ничего.
— Вам это безразлично?
— Отнюдь. Но что бы я ни думал, это не имеет никакого смысла. Заплывший жиром немощный старик — не тот, чьим мнением об этом кризисе следует интересоваться. Я не генерал, не пацифист, не нефтяник, не араб. Вот если вы спросите меня об «Александре» — тут я буду во всеоружии.
В заключение своей тирады писатель поднес чашу к губам и сделал несколько смачных глотков.
— Почему вы пьете из металлической посуды?
— Не люблю ничего прозрачного. Это, между прочим, одна из причин, почему я так толст: не желаю, чтобы меня видели насквозь.
— Кстати, господин Тах, мне хочется задать вам один вопрос, который мечтали бы вам задать все журналисты, но вряд ли хоть один решится.
— Сколько я вешу?
— Нет, как вы питаетесь. Всем известно, что еда занимает огромное место в вашей жизни. Гастрономия и ее естественное следствие, пищеварительный процесс лежат в основе ваших поздних романов, таких как «Апология диспепсии», — это произведение представляется мне наиболее ёмким выражением ваших метафизических забот и тревог.
— Совершенно верно. Я считаю, что метафизика — наиболее адекватное выражение метаболизма. А поскольку метаболизм складывается из анаболизма и катаболизма, метафизику я тоже разделил на анафизику и катафизику. Не усматривайте в этом дуалистическое противопоставление, речь идет о двух обязательных и, что еще более усложняет картину, синхронных фазах движения мысли, обреченной на тривиальность.
— Не содержится ли здесь также намека на Жарри и патафизику?
— Нет. Я — серьезный писатель, — ледяным тоном отрезал старик и снова приложился к «Александру».
— Итак, господин Тах, вы не будете возражать, если я попрошу вас описать ваш обычный день поэтапно с точки зрения пищеварительного процесса?
Наступила благоговейная тишина; писатель, казалось, размышлял. Выдержав паузу, он заговорил проникновенно, словно открывая непосвященному тайный догмат:
— Утром я просыпаюсь около восьми часов. Первым делом иду в туалет опорожнить мочевой пузырь и кишечник. Вам нужны подробности?
— Нет-нет, я думаю, достаточно.
— Тем лучше, потому что этот этап, хоть и неизбежно присутствующий в пищеварительном процессе, поверьте, более чем отвратителен.
— Верю вам на слово.
