— Вот тут мы с вами согласны. Эта премия — величайшее в мире недоразумение. Удостоить меня этой награды в области литературы — все равно что присудить Нобелевскую премию мира Саддаму Хуссейну.
— Вы себе льстите. До лавров Саддама вам далеко.
— Естественно, меня ведь не читают. Если б читали, я принес бы куда больше вреда, а стало быть, затмил бы его.
— Да, но что поделаешь, не читают вас. Как вы объясните этот всеобщий бойкот ваших книг?
— Инстинкт самосохранения. Иммунный рефлекс.
— Вы умеете находить лестные для вас объяснения. А вам не приходило в голову, что вас не читают просто-напросто потому, что это скучно?
— Скучно? Какой прелестный эвфемизм! Скажите уж сразу, что мои книги дерьмо!
— Не вижу необходимости употреблять ненормативную лексику. И не уклоняйтесь, пожалуйста, от вопроса, господин Тах.
— Скучен ли я? Извольте, я дам вам самый что ни на есть чистосердечный ответ: понятия не имею. Из всех жителей нашей планеты я здесь наименее объективный судья. Кант наверняка считал «Критику чистого разума» увлекательнейшей книгой, и в этом нет его вины: он ведь корпел над ней всю жизнь. Поэтому я вынужден переадресовать вам, мадемуазель, ваш вопрос ребром: скажите, я скучен? Как бы вы ни были глупы, ваш ответ представляет больше интереса, чем мой, — даже если вы меня не читали, в чем я не сомневаюсь.
— Вот и ошибаетесь. Перед вами один из редких человеческих экземпляров, одолевший ваше полное собрание сочинений, все двадцать два тома, не пропустив ни строчки.
У толстяка отвисла челюсть на целых сорок секунд.
— Браво. Мне нравятся люди, умеющие так беззастенчиво лгать.
— Сожалею, но это правда. Я читала все ваши книги.
— Под дулом пистолета?
— По доброй воле — нет, вернее сказать, по собственному желанию.
— Не может быть. Если бы вы читали все мои книги, то были бы не такой.
— Какая же я, по-вашему?
— По-моему — заурядная пустая бабенка.
— Вы беретесь утверждать, будто видите насквозь, что происходит в голове у заурядной пустой бабенки?
— Как, в ней что-то происходит, в вашей голове? Tota mulier in utero.[5]
— Увы, я вас не животом читала. Так что не обессудьте, придется вам переварить мое мнение.
— Валяйте, посмотрим, что вы гордо именуете «мнением».
— Для начала отвечу на ваш первый вопрос: мне ни секунды не было скучно за чтением ваших двадцати двух романов.
— Странное дело. Я-то думал, что это смертная скука — читать, не понимая.
— А писать, не понимая, — скучно?
— Вы намекаете, что я не понимаю моих собственных книг?
— Я бы сказала скорее, что вы любитель пудрить мозги. В этом отчасти состоит прелесть ваших книг. Читая вас, я чувствовала себя как на качелях: то пассажи, исполненные глубокого смысла, то вдруг абсолютный блеф — абсолютный потому, что в заблуждение вводится не только читатель, но и автор. Я представляю, как вы потирали руки, выдавая эти отступления, блистательно пустые и напыщенно бредовые, эту видимость глубокомыслия и значимости. Для вас, подлинного виртуоза, так морочить читателя, должно быть, — сущее удовольствие.
— Что вы несете?
— И для меня это было сущее удовольствие. Обнаружить такое в творчестве писателя, на словах объявляющего войну криводушию, — прелестно! Это, пожалуй, раздражало бы, будь ваше криводушие равномерно распределено по страницам. Но для таких скачков от чистосердечия к криводушию надо быть гением обмана!
— И вы полагаете, что способны отличить одно от другого, самонадеянная девчонка?
— Легко! Всякий раз, когда я хохотала над очередным пассажем, мне было ясно: вот он, блеф. Должна признать, ловко придумано: побивать подобное подобным, криводушие криводушием, этаким интеллектуальным терроризмом, перещеголять противника в лицедействе — блестящая тактика. Даже, пожалуй, чересчур: уж слишком тонко для такого примитивного врага. Надо ли вам объяснять, что макиавеллизм зачастую бьет мимо цели, а простая дубинка надежнее хитроумного механизма.
— Я обманщик, говорите, — но куда мне до вас с вашим утверждением, будто вы прочли все мои книги.
— Да, прочла, все, что было издано. Проэкзаменуйте меня, если не верите.
— Вот-вот, вроде викторины для тентенопоклонников:
