— Интересно, как ему удается выносить пузана?
— Не смей так называть Таха! Ты забыл, кто он такой?
— Для меня Таха больше не существует. Отныне он пузан, и только. Встречаться с писателями — последнее дело.
* * *
— Кто вы? Какого черта вы здесь делаете?
— Сегодня восемнадцатое января, господин Тах, мне было назначено на этот день.
— Разве ваши коллеги не сказали вам, что…
— Я не встречалась с этими людьми, я не имею с ними ничего общего.
— Это говорит в вашу пользу. Но вас должны были предупредить.
— Ваш секретарь, господин Гравелен, дал мне вчера прослушать записи. Так что я в курсе.
— Вы знаете мое мнение о вас и все же пришли?
— Да.
— Что ж, браво. Это смелый шаг. А теперь уходите.
— Нет.
— Ваш подвиг совершен. Чего вы еще хотите? Чтобы я выдал вам письменное свидетельство?
— Нет, господин Тах, я хочу с вами поговорить.
— Послушайте, это очень смешно, но моему терпению есть предел. Пошутили и хватит, убирайтесь вон.
— Ни за что. Я получила разрешение на встречу с вами от господина Гравелена и имею те же права, что и другие журналисты. Я никуда не уйду.
— Гравелен — предатель. Я же велел ему посылать подальше женские журналы.
— Я работаю не в женском журнале.
— Как? В мужские издания теперь принимают бабьё?
— Это давно не новость, господин Тах.
— Черт побери! Что же дальше будет — сегодня бабы, а завтра? Того и гляди, начнут принимать на работу негров, арабов, иракцев!
— И это я слышу от лауреата Нобелевской премии?
— По литературе, а не Нобелевской премии мира, слава богу.
— Действительно, слава богу.
— Мадам изволит острить?
— Мадемуазель.
— Мадемуазель? Ничего удивительного, с виду-то вы неказисты. И вдобавок назойливы! Понятно, что на вас никто не женился.
— Вы отстали от жизни на три войны, господин Тах. В наше время для женщины вполне естественно желание сохранить свободу.
— Скажите, пожалуйста! Признайтесь лучше, что не нашлось желающих на вас запрыгнуть.
— А вот это мое личное дело.
— Ах да, неприкосновенная частная жизнь, не так ли?
— Именно. Если вам нравится посвящать всех и каждого в интимные подробности — ваше право. Хоть на всех углах кричите, что вы девственник, это не значит, что другие обязаны делать то же самое.
— Кто вы такая, чтобы судить меня, соплячка, нахалка, страхолюдина недотраханная?
— Господин Тах, я даю вам две минуты, чтобы извиниться за то, что вы сказали. Засекаю по часам: если через сто двадцать секунд вы не принесете мне свои извинения, я ухожу, а вы подыхайте со скуки в вашей вонючей берлоге.
На какое-то мгновение толстяк, казалось, едва не задохнулся.
— Хамка! Можете не смотреть на часы: просидите тут хоть два года, я и не подумаю извиняться. Это вы должны извиниться передо мной. И потом, с чего вы взяли, будто мне дорого ваше общество? Я уже просил вас убраться, даже дважды. Так что не ждите, пока пройдут две минуты, только время потеряете. Дверь там! Дверь там, вы что, оглохли?
Гостья его как будто не слышала. Она с невозмутимым видом смотрела на часы. Две минуты могут показаться бесконечными, если их отсчитывать в гробовом молчании. Гнев старика успел смениться изумлением.
— Что ж, две минуты истекли. Прощайте, господин Тах, рада была с вами познакомиться.
Она встала и направилась к двери.
— Не уходите. Останьтесь, я вам приказываю!
— Вы что-то хотите мне сказать?
— Сядьте.
— Поздно извиняться, господин Тах. Время истекло.
— Постойте же, мать вашу!
— Прощайте.
Она открыла дверь.
— Я извиняюсь, слышите? Извиняюсь!
— Я же сказала: поздно.
— Черт, я извиняюсь в первый раз в жизни!
— Наверно, поэтому ваши извинения никуда не годятся.
— Чем вас не устраивают мои извинения?
— Всем. Во-первых, они принесены слишком поздно: запомните, что запоздалые извинения наполовину теряют смысл. Во-вторых, если бы вы владели как следует родным языком, то знали бы, что никто не говорит: «Я извиняюсь», а говорят: «Приношу свои извинения», или, лучше: «Извините, пожалуйста», или, еще лучше: «Прошу вас меня извинить», ну а лучше всего сказать: «Покорнейше прошу вас принять мои извинения».
— Что за фарисейская тарабарщина!
— Фарисейская или нет, а я немедленно ухожу, если вы не извинитесь как следует.
