– Я не могу, – ответил он голосом горько-сладким, скрипучим и очень кротким. – Я бы очень хотел, но ее душа теперь внутри тебя. Если бы я попытался вытащить ее, то зацепил бы и твою и уничтожил бы обе. То, что сделано, сделано. Тебе придется жить с этим.
Внутри стало пусто. Ужасное ощущение: внутри ничего не осталось, кроме тошнотворного отвращения к собственному Дому. Даже тишина в душе не могла ослабить ненависть, которая бродила и росла в ней со времен сотворения Девятого дома. Харрохак поднялась с пола и в упор посмотрела в сверкающие глаза своего императора.
– Как вы смеете требовать от меня такого?
Император не превратил ее в кучу дымящегося пепла, хотя она бы не отказалась. Он потер один висок и серьезно посмотрел на нее.
– Дело в том, – ответил он, – что империя умирает.
Она ничего не сказала.
– Если бы не крайняя нужда, вы бы сидели у себя дома в Дрербуре и жили бы долго и мирно, ни о чем не беспокоясь и не тревожась, и твой рыцарь была бы жива. Но есть вещи, которые не может сдержать даже смерть. Я сражаюсь с ними со времен Воскрешения, и я не могу сражаться один.
– Но вы же бог, – сказала Харроу.
– И этого недостаточно, – ответил бог.
Она отступила на шаг, присела на край каталки и натянула пижамную куртку на колени.
– Это должно было случиться по-другому, – сказал он. – Я думал, что новые ликторы станут ликторами, все обдумав и осмыслив, искренне осознавая свою жертву, и пойдут на нее не из страха и отчаяния, а как на подвиг. Никто не должен был умереть в доме Ханаанском без своего на то желания. Но Цитера…
Император закрыл глаза.
– Цитера – моя вина. Она была лучшей из нас. Самой верной, самой человечной, самой неунывающей. Более других способной на доброту. Я заставил ее мучиться десять тысяч лет, потому что был эгоистичен, и она позволила мне это. Не стоит ненавидеть ее, Харроу. Я вижу это в твоих глазах. То, что она сделала, непростительно. Я не могу этого понять. Но она была… прекрасна.
– Вы до отвращения великодушны, – сказала Харроу, – учитывая то, что она собиралась вас убить.
– Жаль, что она не сказала этого мне, – тяжело вздохнул император. – Если бы мы обсудили это, так было бы намного лучше для всех.
Харроу притихла, а он задумался, а потом сказал:
– Большинство моих ликторов погибло на войне, которую я считал нужным вести медленно… от дряхлости. Я утратил свои руки. Не только из-за смерти. Одиночество глубокого космоса берет свою цену со всех, и святые терпели его дольше, чем вообще можно просить вытерпеть… кого угодно. Поэтому я ждал только тех, кто узнает цену и захочет заплатить ее, прекрасно понимая, что ждет впереди.
Все это тяжело навалилось на Харроу. Она немедленно поняла, что вела себя как дура, что задавала неправильные вопросы и слушала неправильные ответы.
– Кто, кроме меня, остался жив, господин?
– Ианта Тридентариус. Она лишилась руки.
– Рыцарь Шестого дома была всего лишь ранена, когда мы расстались, – сказала Харрохак. – Что с ней?
– Мы не нашли никаких следов ее или ее тела, – ответил император, – как и следов капитана Дейтерос из Трентхема или кронпринцессы Иды.
– Что?
– У всех Домов сегодня возникнут вопросы. И не мне их винить. Прости, Харроу, но твоего рыцаря мы тоже не нашли.
Ее мозг встрепенулся:
– Гидеон пропала?
– Всех остальных нашли. Нам пришлось довольствоваться кремированными останками Седьмого дома и Стража Шестого. Живых осталось двое. То, что я не смог высадиться и поискать сам, еще все усложнило.
Харроу услышала свой голос как будто издали:
– А почему вы не можете вернуться? На этом строился план Цитеры.
– Я спас мир однажды, но не для себя.
Харроу прижала ноги к холодному металлическому ребру каталки. Она думала, что что-то почувствует, но не почувствовала ничего. Она вообще ничего не чувствовала. Только огромную грызущую пустоту, которая была чуть-чуть приятнее чувств. Чей-то голос в голове сказал: «А кто-то за это и убить бы мог», но это был ее собственный голос.
Император откинулся на спинку кресла. Они посмотрели друг на друга. Лицо у него было до странности обычное: вытянутый подбородок, высокий лоб, тусклые темные волосы. Но вот глаза…
