Воспоминание об этом заставляет меня краснеть и угнетает меня…
Леонид Каннегисер»>{297}.
Я не хочу сказать, что Каннегисера не волновала судьба незнакомого ему человека, которого из-за него забрали в ЧК, но все же цель письма не только в том, чтобы (Петра Левановича Меликова, кстати сказать, расстреляли) облегчить участь невинного.
Нет!
Письмо это — попытка стереть некрасивое пятнышко нескольких мгновений малодушия, которое нечаянно проступило на безукоризненно исполненном подвиге…
Написав письмо, Леонид тут же — не зря накануне убийства читал он «Графа Монте-Кристо» — принялся разрабатывать план собственного побега.
Было ему двадцать два года…
Еще задолго до убийства Леонид Каннегисер записал в своем дневнике:
«Я не ставлю себе целей внешних. Мне безразлично, быть ли римским папой или чистильщиком сапог в Калькутте, — я не связываю с этими положениями определенных душевных состояний, — но единая моя цель — вывести душу мою к дивному просветлению, к сладости неизъяснимой. Через религию или через ересь — не знаю»>{298}.
Теперь цель эта была достигнута, и Леонид ощущал себя по-настоящему счастливым. Возможно, это был единственный счастливый арестант на Гороховой, 2.
В это трудно поверить, но об этом свидетельствуют все записки, отправленные Каннегисером из тюрьмы:
«Отцу. Умаляю не падать духам. Я совершенна спокоен. Читаю газеты и радуюсь. Постарайтесь переживать все за меня, а не за себя и будете счастливы»>{299}.
«Матери. Я бодр и вполне спокоен. Читаю газеты и радуюсь. Был бы вполне счастлив, если бы не мысль о вас. А вы крепитесь»>{300}.
Коротенькие эти записочки дорогого стоят — так много, гораздо более, нежели пространные рассуждения, говорят они о Леониде. Что-то есть в этих записках от убийственной точности движений Каннегисера во дворце Росси.
И прежде всего эта точность проявилась в стилистике.
В записках нет ни одного незначащего слова, а фраза: «Постарайтесь переживать все за меня, а не за себя и будете счастливы» — нагружена таким большим смыслом, что на первый взгляд выглядит опиской.
И дело здесь не только в литературном таланте Каннегисера, а прежде всего в той беспощадной откровенности, которую может себе позволить человек, уже перешагнувший за грань обыденного существования.
Конечно же отношения с отцом у Леонида не были простыми.
Иоаким Самуилович Каннегисер был сыном старшего ординатора военного госпиталя, статского советника Самуила Хаимовича Каннегисера, получившего за долгую беспорочную службу потомственное дворянство. Произошло это еще в 1884 году, задолго до рождения сыновей Иоакима Самуиловича — Леонида и Сергея.
Они оба родились уже дворянами.
Эта подробность родовой истории — чрезвычайно существенна для понимания отношений между отцом и сыном.
Иоаким Самуилович хотя и не знал нужды и получил прекрасное образование (он действительно был крупным инженером и удачливым предпринимателем, возглавившим вначале Николаевский судостроительный завод, а потом правление акционерного общества «Металлизатор» в Петербурге>{301}), но все, чего достиг в жизни, достиг своим трудом, своей предприимчивостью, своим умением применяться, приспосабливаться к окружающему.
Ни Сергею, ни Леониду приспосабливаться не требовалось.
От рождения они принадлежали к самому привилегированному классу.
Если добавить, что семья Каннегисеров не изменила иудейскому вероисповеданию, то получается, что и в еврейском обществе она занимала тоже весьма высокое положение.
Так что слова Марка Алданова об «очень благоприятных условиях», в которых вырос Каннегисер, — не просто слова, а реальный факт.
Другое дело, что счастливыми от этого ни Сергей, ни Леонид не стали.
По свидетельству Н.Г. Блюменфельд, знавшей Каннегисеров по Одессе, Сергей «важничал, смотрел на всех сверху вниз».
Леонид, которого в семье и среди друзей звали Левой, «любил эпатировать добропорядочных буржуа, ошарашивать презрением к их морали, не скрывал, например, что он — гомосексуалист».
Братья, как отмечает Н.Г. Блюменфельд, с культурностью, начитанностью, были «эстеты, изломанные, с кривляниями и вывертами, с какой-то червоточиной».
