Как только стало ясно, что старик умер и никакая сила не может возвратить его к жизни, надсмотрщики разогнали толпу. Подле умершего теперь сидела, заливаясь слезами, одна Феба.
Становилось уже темно, вечерние тени заката ложились длинными черными пятнами. Кругом виднелись беспорядочные холмы свеженасыпанной земли, которая при багровых лучах заходящего солнца казалась окрашенной в цвет крови. Вдали слышались крики надсмотрщиков. Не было никакого сомнения, что, как только работы будут окончены, Фебу отсюда удалят и тело ее отца ночью будет отвезено и брошено в зловонные ямы на Эсквилине, куда бросались тела преступников.
Климент решил хоть немного утешить несчастную девушку, предложив ей перенести тело для погребения, где она захочет.
Феба поблагодарила незнакомого ей человека.
– Если это не будет противно твоему участию ко мне, за которое вознаградит тебя Бог отцов наших, – сказала Феба, – то я просила бы перенести тело в одну из наших гробниц. Там я желаю совершить погребение по нашему иудейскому обряду. Ах, – скорбно произнесла она, что-то вспомнив, – у меня не будет времени проводить его! Что скажет госпожа моя, ведь я уже должна быть дома!
Климент, подумав, сказал:
– Я пойду к твоей госпоже и расскажу обо всем. Она добрая, к тому же она моя племянница и будет рада, что я принял участие в ее рабыне.
Сообщение Тита о происшедшем произвело на Домициллу гораздо больше впечатление, чем он ожидал.
– Слепой рок, – сказал он, желая успокоить свою родственницу, – назначает каждому человеку свой жребий: одному – счастье, другому – горе, как придется. Несчастье твоей рабыни действительно велико, но этому народу вообще приходится переживать великие бедствия.
– Но если бедствие, – сказала Домицилла, помолчав, – которое обрушилось на иудейский народ, есть наказание, и если мера этого наказания становится все большей и большей, то скажи, Тит, что это, по-твоему, за человек, за смерть которого требуется такая кара?
– Я думаю, что Иисус из Назарета, – отвечал Тит, – был лишь одним из благороднейших умов своего времени, нечто вроде иудейского Сократа.
– Но за смерть Сократа, – возразила Домицилла, – не последовало никаких бедствий для афинян.
– Ну, если хочешь, – сказал Тит после некоторого молчания, – считай его особенным любимцем богов.
– И в таком случае, – отвечала Домицилла, – все же наказание несоразмерно с виной.
– Тогда предположи, – сказал он с улыбкой, – как утверждают христиане, что Он Бог.
– Я сама противлюсь этому, – отвечала Домицилла, – но все же к такому заключению невольно придешь, если захочешь судить последовательно.
– Но неужели ты можешь этому серьезно верить? Да, предания часто рассказывают о том, что боги являлись среди людей, но ведь это благочестивые сказки. И если даже допустить, что какому-нибудь небожителю пришла странная мысль оставить на некоторое время свой блаженный Элизиум и сделаться человеком, то и в таком случае он все же под покровом человека сохранил бы свое божеское достоинство. Непонятно и дико, если бы этот небожитель закован был в цепи и распят. Какой смысл ему было бы подвергать себя такой позорной и болезненной смерти?
Домицилла не нашлась что ответить.
Скоро Тит оставил девушку, чтобы пойти на свидание с Береникой.
То, о чем Домицилла говорила с Титом, оставалось для нее мучительной загадкой, которую она не могла разрешить. "Случись мне говорить с христианином, – подумала Домицилла, – я бы первым делом спросила его об этом. Жаль, что после Нероновского гонения их не осталось в Риме".
Домицилла не знала, что христианин стоит на пороге ее дома.
Когда раб сказал о приходе дяди, она удивилась. Климент в последнее время почти нигде не бывал, даже во дворце цезаря появлялся лишь в самых редких случаях. И сама Домицилла с тех пор, как отец ее отозван был в Палестину, ни разу не была у Климента, потому что слышала о его странном образе жизни.
– Не удивляйся, что я пришел к тебе, – сказал Климент племяннице, которая вышла встретить его, – я должен извиниться, что распорядился твоей рабыней по собственному усмотрению, и ее не будет целую ночь. Я уверен, что твое сострадательное сердце вполне одобрит мой поступок, если ты узнаешь, в чем дело.
