— И давно ты здесь? — подозрительно прервала ее царица, будто опасаясь, что кормилица могла подслушать ее тайный вздох или про себя сказанное слово.
— С тех пор как солнце зашло за гору.
— Но ведь я приказала, чтобы никто не нарушал мое одиночество…
— Да, преславная царица, и я не посмела бы ослушаться твоего приказа, но уже темнеет, поднялся ветер; ты можешь простудиться; я пришла напомнить, что пора возвращаться в замок.
— Напомнить? Что это значит, Седа? — спросила царица.
Добрая женщина смутилась, не смея сказать то, что было у нее в мыслях. Она почувствовала свою оплошность и в смущении опустила глаза. Легкий румянец, как бледная зимняя заря, тронул ее поблекшие щеки. Она поспешила скрыть свою неловкость под ласковой улыбкой, неразлучной с материнской нежностью и теплотой. Строгий пристальный взгляд царицы, устремленный на нее и, казалось, требовавший объяснения, постепенно смягчился. Седа почувствовала себя смелее. Она всей душой любила царицу и следила за ней не для того, чтобы узнать ее тайну, а чтобы сохранить ее здоровье, о котором она пеклась, как любящая мать. Разве искренняя любовь — преступление? Конечно нет. Поэтому она заговорила более уверенно:
— Я пришла напомнить, что холодно и царица может простудиться.
— Это мне и самой известно, — возразила Саакануйш.
— Нет, госпожа, когда ты погружаешься в грустные думы, ты обо всем забываешь.
— Седа, мать Седа, ты бредишь! — прервала ее удивленная царица.
— Нисколько, моя дорогая госпожа, — заговорила Седа твердо. — Прошлый раз, во время сильной грозы, все укрылись в домах, даже воины, стоявшие на страже перед замком. А ты все ходила, как будто вокруг тебя весна и ты находишься в нашем раю, там, в Гардмане.
Царица встрепенулась. Ей показалось, что кормилица укоряет ее в напрасной скрытности. Почудилось, что, может статься, она делает это в угоду какой-нибудь из княгинь, что ее несчастье известно уже всем и завистливые соперницы рады унизить теперь ее царское достоинство при помощи ее же слуг. Эти мысли взволновали ее, но, скрывая свои чувства, она спокойно спросила:
— Седа, кто тебе сказал, что царица, погружаясь в грустные думы, не замечает, что совершается вокруг?
— Никто, моя дорогая госпожа, это я вижу сама. Седа была бы слепой, если бы не заметила на лице своей повелительницы постоянной тоски, а на лбу — скорбных морщин. Давно, давно знаю я, какое горе терзает твое благородное и доброе сердце.
Царицу охватило волнение. Прежняя подозрительность сменилась внезапно чувством теплого доверия к кормилице. В ее голосе она услышала такую искренность и ласку, как будто с ней говорила родная мать. Не ответив, она задумчиво поднялась со скамьи и, выпрямившись, посмотрела на старуху глазами, в которых светилась доверчивая нежность. В эту минуту она желала бы выслушать от нее все, что та знала о ее страданиях, желала бы проверить сызнова все, что давно было известно ей самой. Но царская гордость не терпит слабости. До этого она никому не поверяла своих дум, значит, не будет говорить о них и с кормилицей. В то же время ей хотелось, чтобы Седа, не спрашивая разрешения, сама продолжала разговор.
Седа не поняла, о чем говорил задумчивый взгляд царицы. Ей показалось, что дерзкими речами она огорчила свою госпожу. Избегая ее взгляда, она поспешила накинуть на нее пышную соболью накидку, которая соскользнула с ее плеч, когда царица встала со скамьи.
— Для таких услуг, мать Седа, ты уже стара. Где мои прислужницы? — мягко спросила царица.
— О, позволь мне одной служить тебе, моя нежная, моя бесподобная! Неужели Седа так постарела, что уже ни на что не годна?
— Мать Седа, я не это тебе хотела сказать…
— Или мое присутствие неугодно царице?
— Седа, ты прерываешь меня.
— Или своими неосторожными словами я огорчила свою госпожу?
— Нет, нет, моя Седа, твое присутствие мне приятно. Ты знаешь, что во время прогулок я никому не разрешаю сопровождать себя. Ты же всегда здесь и всякий раз, когда тебе хочется, прерываешь меня, не считаясь с тем, желает этого твоя царица или нет.
— Так я буду поступать и впредь, моя повелительница! Сердись на меня, если тебе угодно, но я не могу позволить, чтобы ты на долгие часы погружалась в тоскливые думы. Это может повредить твоему драгоценному здоровью.
