Этим первым явился следивший настойчиво за ней Эразм Эразмович.
Ведя очень скромную жизнь и употребляя из напитков только самый дешевый – водку, он имел свободные деньги для подкупа горничной своей жены Саши, и эта востроглазая и востроносая, смуглая молодая девушка еженедельно, отпросившись со двора, появлялась в его маленьком номере с докладом.
Строев жил на Тверской, в Долгоруковском переулке, в скромных меблированных комнатах.
В один несчастный для жены и счастливый для мужа день горничная рассказала, что барыня совсем убита горем и уже третий день не осушает глаз.
– Плачет? С чего же это? – заволновался Эразм Эразмович, заерзав на кожаном диване, на котором сидел, между тем как горничная Маргариты Николаевны стояла перед ним, прислонившись к комоду.
– Да ты садись, в ногах правды нету.
Саша опустилась на край стула.
– Француз-то, барынин водахтор, кажись, сбежал совсем.
– Сбежал? – повторил Строев, и все лицо его просияло радостью.
– Тут третьего дня была у нас история, страсти… Барыня кричала, сердилась, ну и он тоже не молчал. Я все подслушала. Говорили про какие-то бумаги, акции. Он, видимо, денежки барынины к рукам прибрал, а теперь говорит, вишь, что они все пропали. Барыня сердилась, грозилась жаловаться, потом просить стала, на коленки даже перед ним, перед французом-то, упала, а он заладил одно, что нет, да нет… «Пошел же вон, негодяй!» – как вскочит с колен барыня. Он шапку взял и наутек… «Вор, подлец!» – крикнула ему барыня вдогонку, а сама упала в истерике. Я вбежала, а француза и след простыл. С тех пор глаз не кажет, а барыня плачет, обливается…
– Это хорошо, это очень хорошо! – потирал от удовольствия руки Эразм Эразмович.
– Что тут вы нашли хорошего?
– Теперь она опять моя будет, – не слушая Саши, говорил Строев.
– Ужели вы так ее любите, что простите? – спросила она.
– Люблю, конечно, люблю, все прощу, – заволновался между тем Строев.
– И попадаются же таким непутевым такие мужья! – воскликнула Саша.
Эразм Эразмович не слыхал и этого замечания.
– Теперь она опять моя будет! – повторял он. – Вот что, Саша, – торопливо заговорил он, обращаясь к молодой девушке. – Ты барыне скажи исподволь, что я здесь, в Москве, может, она меня видеть пожелает… Скажи, что заходил я не раз, да беспокоить не хотел… Понимаешь?
– Понимаю, Эразм Эразмович, понимаю, вестимо теперь хотят, потому что куда же им теперь деться.
– Так ты поговори и дай мне знать.
– Устрою и мигом до вас добегу.
Эразм Эразмович сунул ей в руку синенькую бумажку.
– А теперь прощенья просим, благодарствуйте, – сказала Саша, – барыня отпустила ненадолго.
Она ушла.
Эразм Эразмович остался в восторженно-радостном настроении духа. Надежда, что он снова увидит свою жену, как-то совершенно преобразила его: за весь вечер он даже не дотронулся до графинчика и лег спать совершенно трезвый, чего с ним за последние годы никогда не бывало.
Прошло томительных три дня, показавшихся Строеву целою вечностью. Саша не появлялась.
Наконец на четвертый день она явилась рано утром.
Эразм Эразмович только встал; за эти три дня воздержанной жизни он чувствовал себя свежо и бодро.
– Ну, что? – бросился он навстречу Саше.
– Пожалуйте… Просят… Позволили… Только уже очень расстроены, – с необычайной поспешностью сказала она. – Я в аптеку бегу… Мне недосуг…
Она так же быстро ушла, как вбежала.
Эразм Эразмович начал переодеваться. Он делал свой туалет с особою тщательностью, точно спешил на первое свидание.
Переодевшись, он отправился и минут через десять робко позвонил у подъезда своей жены.
Она жила недалеко от Долгоруковского переулка, по Большой Никитской.
Не будем описывать нежной сцены свидания супругов. Скажем лишь, что окончилось тем, что они помирились, и Маргарита Николаевна согласилась переехать с мужем в Киев, любимый город Эразма Эразмовича.
Она рада была покинуть Москву, с которой у ней соединилось столько грустных воспоминаний, в Киеве же Маргарита Николаевна никогда не бывала, и там никто не знал ее прошлого, которое в последнее время казалось ей ужасным.
Настроение ее духа было меланхолическое и самобичующее.
