Генрих Гиммлер - страница 99
Когда Керстен, который сам интересовался сравнительной теологией, спросил его летом 1942 года, имеет ли он вообще какие-нибудь религиозные верования, Гиммлер был возмущен уже тем, что Керстен вообще осмелился в этом усомниться. Ведь из одного лишь здравого смысла следует:
«что за природой и удивительным устройством мира людей, животных и растений стоит некое высшее существо — называйте его Богом или Провидением, или как хотите. Если мы откажемся это признать, то будем ничуть не лучше марксистов… Я настаиваю на том, что члены СС должны верить в Бога. Я не собираюсь окружать себя людьми, не верящими ни в какое высшее Существо или Провидение, или как бы вы его там ни называли».
Он мечтал, по его собственным словам, стать министром по делам религий и «и посвятить себя лишь добрым свершениям… Конечно, куда приятнее возиться в клумбе, нежели копаться в политической грязи, но и цветы не выживут, если пренебречь политикой». Он называл гестапо «национальной уборщицей», очищающей государство. Тем временем он брал с собой в постель Бхагавадгиту, ему очень нравилось ее читать: «Здесь утверждается, что когда люди потеряют уважение к законам и правде и мир окунется в несправедливость, я буду рожден заново». Это, сказал он, «написано как будто специально про Фюрера… Это предопределено Кармой Германского мира, чтоб он объявил войну Востоку и спас немецкий народ». Часто он рисовал в своем воображении куда более цветастые и сентиментальные картины, в которых Гитлер представлялся ему в виде печально известной открытки, где он изображался святым в доспехах, с головой, окруженной нимбом, вызывая ассоциации с легендарными Рыцарями Круглого Стола и историей Парсифаля. Сам же Гиммлер с гордостью отождествлял себя с образом Генриха Птицелова, по которому пытался себя моделировать. И все же, несмотря на враждебное отношение к католической церкви, он пришел к выводу, что в будущем система выбора фюреров будет строиться по принципам, используемым при выборах Римского папы»[101].
Керстен старательно изучал характер Гиммлера, намереваясь управлять им, насколько это возможно, и все чаще начал касаться в дискуссиях еврейского вопроса. Гиммлер был готов обсуждать этот предмет, как и любой другой, с явной рациональностью, которая очень быстро становилась иррациональной. Подобно тому, как рост масонства противен здоровой нации, поскольку представляет мощное секретное общество, преследующее собственные интересы и стремящееся распространить свою власть и влияние по всей стране, так и развитие сильных еврейских интересов в Германии казалось Гиммлеру раковой опухолью, опутавшей своей паразитической сетью всю национальную экономику. Этой концепцией злобного Еврея, высасывающего жизненные соки из немецкой нации, был одержим и сам Гиммлер, и многие наиболее фанатичные нацисты. Никакие аргументы Керстена, которые Гиммлер был готов выслушать, ни на йоту не отодвинули его от этой иррациональной одержимости. Он не мог смириться с тем, что считал проникновением евреев в немецкую экономику и культуру со своими расовыми и политическими целями. Эти две расы, два мира, никогда не должны смешиваться; их нужно разделить насильно, пока не обнаружились непоправимые последствия.
Именно эта одержимость в сочетании с его академическим стремлением к «точности» оттолкнула Гиммлера от идеи изгнания евреев с немецких территорий и склонила его к полному их уничтожению через геноцид.
Гиммлер был жесток не по натуре, а по убеждению. Хотя, подобно Керстену, он принимал участие в охоте, считая ее исконно мужским спортом, он был плохим стрелком и никогда не понимал пристрастия Керстена к оленьим засадам. «Как вам может нравиться, герр Керстен, — спросил Гиммлер, — стрельба из укрытия по бедным животным, мирно пасущимся на опушке леса?.. Ведь это просто убийство».
Тем не менее, он занимался охотой, поскольку она была традиционным немецким спортом и поскольку не следовало «нарушать условий игры». Но он не одобрял показных спортсменов, вроде Геринга, превратившего охоту в некий эгоистичный культ. Он был убежден, что в детях следует воспитывать любовь к животным, чтобы они не убивали их ради одного лишь удовольствия.