И тут Гиммлер внезапно спросил: «Нет ли у вас выхода на генерала Эйзенхауэра или на западных союзников?»
Когда Керстен ответил, что нет, Гиммлер спросил, готов ли он отправиться послом к Эйзенхауэру и передать предложение о прекращении военных действий против Германии и об образовании единого фронта против России.
«Я готов признать победу западных союзников, — сказал он. — Пусть они только дадут мне время, отбросить русских. Если они дадут мне припасы, я еще смогу это сделать».
Гиммлер все еще представлял себя в образе главнокомандующего немецкой армией. Керстен сказал, что он должен обсудить с Бернадоттом мирные переговоры. Это было, скорее, в его компетенции. Затем, убедившись, что голландские города и дамба все еще целы, и что Гиммлер сделает все возможное, чтобы предотвратить дальнейшее кровопролитие в Скандинавии, Керстен, наконец, его отпустил. Одной лишь настойчивостью он добился от него всего, что мог, и теперь Шелленберг должен был доставить Гиммлера в Хохенлихен на встречу с Бернадоттом. Граф хотел поговорить с ним до отъезда на север, который планировался на утро.
Они вместе спустились к машине. Гиммлер протянул Керстену руку и поблагодарил его за все, что тот сделал. Он будто знал, что больше они не встретятся, и говорил очень официально:
«Благодарю вас от всего сердца, за все эти годы, в течение которых я имел честь пользоваться вашим медицинским искусством. Но сейчас я должен подумать о своей несчастной семье, — добавил он, попрощался и уехал с Шелленбергом[148].
Они прибыли в Хохенлихен в шесть часов и позавтракали с Бернадоттом, который приехал прошлым вечером из Берлина, чтобы повстречаться с Гиммлером[149]. Бернадотт спешил обратно и хотел от Гиммлера лишь разрешения на выпуск скандинавских узников, собранных Красным Крестом в Нойенгамме. Но Гиммлер не сдавался. Он сердито заявил, что «паутина лжи», плетущаяся вокруг Бельзена и Бухенвальда, заставила его переосмыслить всю ситуацию, и он приказал эвакуировать Нойенгамме.
«Это просто возмутительно, — сказал Гиммлер Бернадотту, — что этот лагерь, который, на мой взгляд, содержится в образцовой форме, стал объектом всех этих бессовестных нападок. Ничто меня так не расстраивает, как публикации по этому вопросу союзной прессы».
От Бернадотта не укрылись усталость и нервозность Гиммлера. Он выглядел «выдохшимся и усталым» и сказал, что не спал уже несколько дней. «Казалось, он не мог долго оставаться на одном месте и постоянно ходил по комнате, давая выход беспокойству». Тем не менее, ел он с аппетитом и во время разговора постукивал ногтями по передним зубам — это было признаком взволнованности, как позже объяснил Бернадотту Шелленберг. Он согласился с эвакуацией женщин из Равенсбрюка и с тем, что Красный Крест может вывезти скандинавов в Данию, где они должны оставаться под наблюдением гестапо. Начаться это должно было на следующий день, а организовать все должны были датчане по запросу Бернадотта.
Окончательно устав, Гиммлер доверил Шелленбергу договариваться с Бернадоттом о доставке послания Эйзенхауэру. Бернадотт отказался. «Он должен был взять дела Германии в свои руки уже после моего первого визита», — сказал он. Шелленберг, провожавший Бернадотта в аэропорт, вернулся в Хохенлихен, «переполненный печалью», и едва успел прилечь, чтобы хоть немного вздремнуть, как его вызвал Гиммлер. Лежащий в постели рейхсфюрер выглядел весьма жалко и сказал, что чувствует себя нехорошо. Тем не менее, он решил ехать в Вустроу, и им пришлось пробиваться сквозь колонны войск и беженцев, заполонивших все дороги. «Мне страшно перед будущим», — сказал он. Прямо перед Вустроу их атаковал низколетящий самолет, но им удалось спастись. Они пообедали, а потом говорили до глубокой ночи. Гиммлер мечтал о создании новой Партии национального единства, не обремененной присутствием Гитлера.
В воскресенье, 22 апреля, Гитлер заперся у себя в бункере и, расставляя несуществующие войска на уже потерянных территориях, в конце концов решил, что остается в Берлине. Русские в это время уже захватили окраины города. Геббельса с женой и шестью детьми пригласили присоединиться к фюреру в его бетонной могиле. Подобно разгневанному богу, в припадке жалости к самому себе, Гитлер обрушился на изменивший ему мир и на предателей, стоящих у его ворот. Пусть бегут на юг. Он умрет здесь — в столице, он и его верные друзья.
