Зачастую трудно уловить какой-либо смысл в тех переговорах, которые тайно велись за спиной Гиммлера и мотивировались отчаянием, смешанным с корыстью. Согласно показаниям, данным на Нюрнбергском процессе Бальдуром фон Ширахом, который во время войны был нацистским гауляйтером Вены, Гиммлер прибыл в Вену в конце марта, чтобы организовать эвакуацию евреев из Вены в лагеря в Линце и в Маутхаузен.
«Я хочу, чтобы евреи, занятые в настоящее время на производстве, — сказал он, по свидетельству Шираха, — были доставлены по воде или автобусами с максимальным комфортом и наилучшим медицинским уходом в Линц или Маутхаузен. Пожалуйста, позаботьтесь о них. Они сейчас — самая выгодная моя инвестиция». У Шираха создалось впечатление, что «хорошим обращением с этими евреями Гиммлер хотел искупить свою вину»[141]. Впрочем, в конце концов, выжившим евреям пришлось идти в Маутхаузен пешком.
В первой половине апреля Гиммлер часто наведывался в Хохенлихен, и именно здесь 2 апреля, вместе с Шелленбергом, он принял Бернадотта во второй раз. Гиммлер казался раздраженным и подавленным, но, тем не менее, настаивал на продолжении войны. Впрочем, он согласился отпустить часть скандинавских заключенных, хотя сказал, что всех сразу отпускать нельзя, потому что, по его мнению, «это привлечет слишком много внимания». Гиммлер, казалось, полностью находился под влиянием Гитлера, но позже он передал через Шелленберга записку, в которой писал, что если позиция Гитлера вдруг изменится, он надеется, что Бернадотт свяжется от его имени со штаб-квартирой союзников. Бернадотт посоветовал Шелленбергу избавиться от иллюзий, которые могут быть у него или у Гиммлера, касательно того, что союзники когда-либо захотят начать переговоры с предводителем СС, человеком, которого во всем мире считают убийцей.
К началу апреля Геббельс понял, что концентрационные лагеря будут самым худшим свидетельством, которое только может попасть в руки союзников. «Боюсь, проблема концентрационных лагерей уже касается не одного только Гиммлера, — сказал он, и фон Овен старательно записал это его наблюдение. — Вы только подумайте, что будет, если эти лагеря попадут в руки противника в их теперешнем состоянии. Какой крик поднимется». Фактически уже в апреле первые части союзных войск освободили Бельзен, Бухенвальд и Дахау. Гиммлер считал, что совершил акт величайшего гуманизма, позволив союзникам войти в эти лагеря, условия в которых были хуже некуда, не уничтожив предварительно всех их обитателей. Страшная переполненность лагерей не позволяла ни охранникам, ни самим заключенным хоть как-то ухаживать за умирающими. Когда союзные войска вошли в эти лагеря, они столкнулись с ужасным и безнадежным состоянием инерции, и увидели, что может сделать человек двадцатого столетия с другим человеком во имя расовой чистоты. Первый британец вступил в Бельзен 15 апреля, после того, как за три дня до этого было заключено перемирие с эсэсовской охраной. Согласно Шелленбергу, Кальтенбруннер приказал полностью эвакуировать Бухенвальд, и эвакуация началась, вероятно, без ведома Гиммлера, 3 апреля; Гиммлер, по словам Шелленберга, прекратил эвакуацию 10 апреля, как только узнал о ней от сына президента Швейцарии, Жана-Мари Муси, которому 7 апреля дал слово, что Бухенвальд останется в неприкосновенности до прихода союзников, чем хотел оказать благоприятное впечатление на генерала Эйзенхауэра.
Номинально Гиммлер все еще оставался военным, командиром Ваффен СС и главнокомандующим Резервной армией, хотя в суматохе последних недель подразделения, оставленные в боях, перешли под непосредственное командование Гитлера. Тем не менее Гиммлер счел уместным выпустить жесткий приказ от 12 апреля, грозивший смертной казнью всякому командиру, сдавшему город, который ему поручено оборонять. «Назначенные для обороны каждого города боевые командиры несут личную ответственность за исполнение этого приказа. Неисполнение боевым командиром своих обязанностей, или попытка гражданского лица создать условия для такого неисполнения, карается смертью»
