Волк сначала был ошеломлен. Но ничего в ответ не сказал. Той же ночью он ушел из лагеря. Никому не известно, что он затеял, видимо от ненависти он совсем потерял голову, стал неосторожен, и нарвался на немецкий патруль. Попал под пулеметный огонь, бежал с перебитой ногой. Но, к счастью для него, наверно, это было первое в его жизни настоящее везение, он остался жив. Его нашли, подобрали тяжело раненного. Принесли в отряд и тут ему еще раз повезло - он как раз успел на самолет, отлетающий в тыл. Его отправили на Большую Землю. Так он попал в госпиталь, в Новосибирск.
Там было тихо, как в могиле. Ни бомбежек, ни канонады. Заживало на нем все быстро, как на волке. Он аккуратно выполнял режим, на операции по удалению пуль ни звуком, ни движением не выдал боли от скальпеля. Соседи по палате кто выздоравливал, кто умирал. Волк томился от скуки. За окном февраль сдавал свои позиции, а март заявлял свои права. Чирикали воробьи, нагло светило солнце. Окна выходили на запад, и в один из таких солнечных вечеров, когда палата была залита вечерним ветренным солнечным светом, как будто красным вином, Волк, которому до выписки оставалась всего неделя, лежал на кровати и стругал своим кривым мрачным невзрачным кинжалом палочку. Сосед по кровати рассматривал кинжал, кивая головой вслед за рукой Волка. Он видел однажды, как Волк демонстрировал сталь кинжала - после того, как он открыл им банку американской тушенки, тут же, без подточки, на лету разрубил им бинт. Соседи по палате были поражены. Сейчас же кинжал напоминал лишь перочинный ножик.
И тут появилась медсестра. Новенькая.
- Это что еще за свинство ? - начала она повышенным тоном, - Вы почему здесь свинячите ?
Лет ей было от силы пятьнадцать-шестнадцать. Но держала она себя, как совершенно взрослая. На войне можно было удивиться хоть чему, только не возрасту.
Волк поднял на нее глаза. Она посмотрела на него. Волк встал, спрятал кинжал в ножны, потом присел на корточки, собрал в ладошки все стружки, которые он раскидал у кровати, рывком открыл заклееную еще на зиму форточку, разрывая бумагу и вату, и выбросил мусор в окно. В палате громко раздалось чириканье воробьев и пахнуло холодным весенним воздухом. Она ничего не сказала. Она повернулась и ушла. Соседи по палате присвистнули.
- Ничего себе, - сказал тот, что наблюдал за кинжалом.
У него не было обеих ног.
В ту же ночь она тайно увела Волка из госпиталя, через весь город протащила его, еще слегка прихрамывающего, в комнату общежития, где жила с тремя подругами - тоже медсестрами. Сейчас их не было - кто ночевал у чей-то троюродной тетки, кто в комнате напротив, на полу. Она завела его внутрь, усадила на кровать. И хотя, несмотря на возраст, была она уже женщиной опытной в таких делах, как-то вдруг ни с того ни с сего растерялась. Волк молчал и смотрел не нее.
- Что будем делать ? - произнесла она вдруг дурацкую фразу, дурацким голосом, и еще более по-дурацки усугубила, - А ?
Волк молчал. Она ненавидела себя за свою вульгарность. Она уже подумала было, что зря привела его. И почти смирилась с этим.
- Хочешь спирта ? - спрсила она.
- Нет.
- Может, чаю ?
- Чаю можно. - Волк впервые говорил так мягко, без злобы в голосе. Чаю можно конечно.
Она посадила его за стол, наклонилась, чтобы достать чайник и поставить его на огонь. Волк унюхал запах ее волос. И как-то мягко, по детски обнял ее. Ему ведь было только семнадцать...
А наутро он впервые в жизни улыбнулся.
Когда через неделю он забирал документы из госпиталя, соседи по палате не узнали его, настолько он изменился. Хотя вроде бы все та же одежда, то же лицо. Он вдруг понял, что жизнь началась для него только сейчас. Его отправляли на фронт. Она провожала его, плакала, но все понимала. Бежала за вагоном. Да Волк и сам чуть не заплакал.
За те десять дней, что он добирался до передовой, он написал ей тринадцать писем. Первые тринадцать писем в своей жизни. Самым коротким было тринадцатое, последнее: "Ты у меня одна на свете. Больше у меня никого нет". Он не знал, что под письмами надо подписываться.
