Интересные суждения обнаружил Геннадий Зюганов у крупнейшего английского исследователя первой половины прошлого столетия, философа и историка Робина Дж. Коллингвуда. В своем капитальном труде «Идея истории» ученый отмечал, что прогресс осуществляется только в том случае, если на одной фазе его развития сохраняется то, что было завоевано им на предыдущей фазе. При этом сам прогресс возникает только благодаря посредничеству исторического мышления (курсив мой. — А. Ж.), позволяющему обеспечить позитивный характер преобразований. По мнению Коллингвуда, уж если мы задумали масштабные исторические изменения и при этом хотим не просто разрушить что-то, а создать нечто лучшее, мы должны начать с того, чтобы понять и увидеть, «какие проблемы успешно решает наша экономическая и международная система и как решение ею этих проблем связано с другими проблемами, которые ей не удается решить. Такое понимание системы, которую мы собираемся заменить, должно сохраниться в течение всей нашей работы по ее перестройке, сохраниться как знание прошлого, предопределяющее наше строительство будущего. Может быть, этого и нельзя будет сделать; наша ненависть к тому, что мы разрушаем, может помешать нам понять его, или мы можем так сильно любить его, что только в порыве слепой ненависти мы окажемся в состоянии разрушить его. Но если это так, то перед нами будет еще одно простое изменение, но не прогресс, как часто и случалось в прошлом. Наши усилия решить одну группу проблем приведут к тому, что мы упустим из виду решение другой группы. И сегодня мы должны понять, что никакой милостивый закон природы не спасет нас от последствий нашего собственного невежества»[9].
Читая эти слова, Геннадий Андреевич удивлялся, насколько полно соответствовали заключенной в них почти математической логике те мысли и образ действий, которые он находил в свое время у Андропова. И насколько противоречила не только историческим закономерностям, но и простым законам здравого смысла «реформаторская» деятельность «архитекторов» горбачевской перестройки. Создавалось ощущение, что именно им адресовалось предупреждение о том, во что может вылиться невежественное вторжение в исторические процессы. Хотя, конечно же, довольно скоро стало ясно, что подмену исторического мышления вульгарными трактовками отечественной истории идеологи перестройки провели сознательно, а отнюдь не в результате невежества. Неслучайно наиболее рьяные борцы за «демократию» и «плюрализм», не опасаясь упреков в «большевизме», взяли на вооружение «методологический» тезис M. H. Покровского, заявившего в двадцатые годы, что «история есть политика, опрокинутая в прошлое». Заодно реанимировали они и давно отвергнутые советской историографией ортодоксальные концепции этого ревнителя «классовой точки зрения» на историю, насаждающие нигилизм в оценке национальных и государственно-патриотических традиций, разжигающие межэтнические противоречия и русофобию. Тотальное разрушение началось с очернения прошлого.
Не меньше заинтересовали Зюганова и мысли Коллингвуда о серьезной роли эмоциональных факторов в преобразовательной деятельности, о том, что на ее последствиях может негативно сказаться не только ненависть (ее-то мы вдоволь насмотрелись в восьмидесятые и девяностые годы!), но и чрезмерная — без критического осмысления — любовь к прошлому. Надо заметить, что у известного ученого он нашел лишь подтверждение собственным выводам. Один из них заключался в том, что в годы потрясений раскол общества, окончательно утратившего социальную перспективу, определялся не идеями национального развития (их и поныне нет), а отношением к прошлому, которое многие стали воспринимать словно в путаном сне. У одних это случилось под влиянием тотальной пропаганды ненависти к социализму и КПСС, у других — вследствие любви к утраченному. И те и другие, потеряв реальную точку опоры и не предложив обществу объединяющей идеи, оказались не в состоянии предотвратить политическую, экономическую и социальную катастрофу.
Как ни печально это сознавать, слепая любовь к прошлому, идеализирующая советское общество и опыт партийно-государственного строительства, явилась коварной и непредсказуемой силой, неспособной консолидировать левое движение, значительная часть которого оказалась раздробленной. После отмены указа Ельцина о запрете Компартии довольно скоро стало ясно, что обособленность возникших многочисленных партий и объединений на левом фланге вызывалась не столько идейными расхождениями, сколько различием пристрастий — опять-таки обращенных к прошлому! — их членов и лидеров. Ревностно оберегая то, что только им было дорого, считая только себя истинными марксистами и хранителями чистоты идей, других они воспринимали через призму собственных предпочтений и представлений. Вот почему Зюганов все это время находился под перекрестным огнем: с одной стороны — агрессивные нападки ничем не брезгующих антикоммунистических сил и методичное давление государственной машины, с другой — натиск ортодоксальных политических течений левого толка, обвиняющих лидера КПРФ в ревизионизме, оппортунизме, скатывании на социал-демократические позиции и соглашательстве.
