–Надо бы санитара…
— Обожди… Ему ведь больше не понадобятся…
Уперев в пол костыль, Харитон стал шарить по кровати, вывернул карманы, залез под рубашку:
— Вот, зараза, — ни рубля, ни креста…
Арсения привезли вечером, и он застал его в бреду.
По равнодушию врачей он понял, что сосед не выкарабкается.
Щуплый, жалкий, он казался ребёнком на огромной двуспальной кровати, хозяина которой расстреляли, забрав дом под военный госпиталь. Арсений покосился на восковое, пожелтевшее лицо с выпиравшими скулами, на костенеющее тело, ставшее по смерти ещё меньше.
— Надо бы санитара…
Харитон уже повалился на койку.
— Да надрались с вечера — дрыхнут… Утра придётся ждать — утром обход…
Комната была в лунных пятнах, за окном чернели яблони, скребли ветками крышу. Говорить было не о чем, но присутствие мертвеца придавало тишине мрачную торжественность.
— Чёрт, теперь не уснуть…
Арсений потянулся за сигаретой. И скривился — на бинтах выступила кровь.
— Давно в горах?
— С год…
— Что же ты, «жмуриков» не насмотрелся? Прикрой одеялом — и все дела…
Говорили поверх мертвеца, негромко, точно боялись разбудить. Харитон перебросил подушку в ноги, облокотившись на спинку кровати с приколотой бумажкой: «Х. Дрель, прапорщик».
— А мне их с детства довелось таскать… Места у нас глухие, тмутаракань… Помню, в кабацкой луже лежал человек лицом вниз — из спины финка торчит. Так вот пока протокол составляли, кто-то при всём честном народе спёр нож и пропил в кабаке…
Харитон хрипло рассмеялся.
— И чего ты его разглядываешь — чай, не шевельнётся…
Ладно, кинь махры — сам накрою. К смерти, как к жизни, привычка требуется…
Одеяло, прикрывшее мёртвое лицо, оказалось коротким — вылезли голые ступни, и Харитон растянул его по диагонали.
— Да, к смерти привычка нужна, а здесь — кому как выпадет…
Боль отступила, Арсений курил, привыкая к молчанию, слушал, как яблоки бьют на ветру о стекло, но прапорщик вдруг зашептал, тяжело играя желваками:
— У моего однокашника, Филофея Гридина, отца на глазах убили. Здоровенный мужик был, кузнец, мог наковальню, как бабу, на вытянутых руках нести, а ему топором по затылку. А убийца — приятель его, Тимоха Бородич, хутор у запруды держал. Уж чего они там не поделили?
Отец Филофея каждый день из кузни через мостки шёл, а мы из школы возвращались, так вот на этих мостках и увидели смерть…
Харитон почесал лоб, переживая прошлое:
— В деревни все наперечёт, знали, чьих рук дело, но поди — докажи…
— А почему ж не заявили? — радуясь разговору, спросил Арсений.
— Последнее дело! О себе каждый сам должен печься — даже на собственных похоронах… — Прапорщик загоготал. — Или ты думаешь: буду тонуть — руку протянут?
Арсений отвернулся.
— Ладно, не сердись… Это я вспомнил, как Филофей в воду бросился: отца на руках держит, каменеет… Я — помогать, сердце колотится, голова в тумане… И слышу, бормочет кто-то… А это Филофей клянётся отомстить…
Харитон закашлялся:
— Хороший у тебя табачок, лейтенант, только наш самосад крепче.
Арсения ранило в руку, и он представлял, как поедет к родне, где его будут встречать, как героя. Харитона он слушал с интересом, но без сострадания — когда брезжит счастье, чужая судьба не кажется горькой.
— Семьи у нас большие, ртов — не сосчитать. У Бородича на хуторе росли четверо сыновей, ровесников Филофея, а ему не повезло — три сестры, чего взять?..
Получилось, Филофей — единственный кормилец. Школу он бросил, впрягся в хозяйство, как вол. Ложился с совами, вставал с петухами. И всё — чтобы сестёр поднять…
Помню, мальчишками считали мы кукушку в лесу — немного ему отмерила… Ходили и к цыганке. «Заботливый ты, — водила она кривым ногтем по Филофеевой ладони, — жить будешь с родственниками на руках, а умирать на руках у озлобившегося родственника…» Как в воду глядела!..
