Он заметил, что луна висит над деревьями, как яркий щит. Два слоя легких облаков плыли навстречу друг другу на разной высоте. Юджин оторвался от своих мыслей и стал думать о том, откуда взялись эти облака. В солнечные дни, когда тучки бесконечными флотилиями плывут по небу, они тают прямо на глазах, а потом – о чудо из чудес! – снова появляются неизвестно откуда. Когда Юджин впервые обратил на это внимание, он был немало удивлен – тогда он еще понятия не имел, что такое облака. Потом он прочел об этом в учебнике физической географии. Сегодня ему вспомнились и эти облака, и бескрайние равнины, над которыми они проносятся, и трава, и деревья – бесконечные леса, что тянутся на много миль. Как чудесен мир! Ведь именно о таких вещах писали поэты – Лонгфелло, Брайант и Теннисон. Юджину вспомнились «Танатопсис» и «Элегия» – его любимые поэмы. Что же это такое – жизнь?
С болью в сердце вернулся он к мысли о Стелле. Она окончательно ушла от него, – она, такая прекрасная! Никогда больше они не будут разговаривать. Никогда не держать ему ее рук, не целовать ее. О, этот вечер на катке, и тот, другой вечер, в санях! Как это было прекрасно! Он разделся и лег в постель. Ему хотелось быть одному, отдаться своей тоске. Юджин лежал на белой подушке и грезил о том, что могло бы быть, – о поцелуях, ласках, о тысяче радостей.
Как-то в воскресенье, валяясь в гамаке и размышляя о том, какой Александрия скучный город, Юджин развернул субботний номер чикагской газеты (это был в сущности воскресный номер, так как в воскресенье газета не выходила) и стал от скуки ее просматривать. Газета, как всегда, была исполнена для него неотразимого интереса, чудеса большого города притягивали его, точно магнит. Вот большой отель, который кто-то собирается выстроить; вот портрет знаменитого пианиста, приезжающего в Чикаго на гастроли; дальше – рецензия на новую комедию; описание романтического уголка на Гусином острове, раскинувшемся посредине реки Чикаго, – старые баржи служили здесь жилищем, и между ними вперевалку бродили гуси. Внимание Юджина привлекла заметка о человеке, провалившемся в угольный люк на Южной Холстед-стрит. Это произошло в доме номер шесть тысяч двести с чем-то, – он и не представлял себе, что существуют такие длинные улицы. Какой это, должно быть, гигантский город. Мысль о мчащихся по мостовым вагонах конки, о толпах народа, о поездах до боли взволновала его, как манящий призыв.
Это чудо, эта красота, вся эта жизнь неотразимо влекли его к себе.
«Уеду в Чикаго!» – мысленно решил он и поднялся.
Вот перед ним родной дом, уютный, тихий. А в нем – мать, отец, Миртл. Но он уедет. Ничто не мешает ему вернуться обратно, если он захочет.
«Конечно, я могу вернуться», – произнес он про себя.
Словно движимый какой-то неодолимой силой, Юджин вошел в дом, поднялся к себе и достал маленький саквояж. Он сложил туда вещи, которые могли понадобиться ему в первую очередь. В кармане у него было девять долларов – с некоторых пор он копил деньги. Он спустился вниз и остановился в дверях гостиной.
– Что случилось? – спросила мать, глядя на его серьезное лицо, говорившее о внутренней борьбе.
– Я еду в Чикаго, – сказал он.
– Когда? – спросила она пораженная, не зная, что и думать.
– Сегодня, – ответил он.
– Не может быть! Ты шутишь! – воскликнула мать.
Она недоверчиво улыбалась. Конечно, это только мальчишеская выходка, не больше.
– Я еду сегодня же, – сказал он. – И хочу поспеть к четырехчасовому поезду.
Теперь на лице матери появилась тревога.
– Быть не может, – повторила она.
– Ведь я в любое время могу вернуться, если захочу, – сказал Юджин. – Пора мне поискать себе другое занятие.
Вошел отец. У него была маленькая мастерская в сарае, где он иногда чистил машины и чинил фургоны. Он все утро копался там.
– Что случилось? – спросил он, увидев их взволнованные лица.
– Юджин уезжает в Чикаго.
– Это когда же? – иронически спросил отец.
– Сегодня. Он говорит, что едет сейчас.
– Ты это, надеюсь, не всерьез? – сказал пораженный Витла. Он ушам своим не верил. – Что это тебе загорелось? Такой шаг надо хорошенько обдумать! На какие же средства ты будешь там жить?
