Люк нашелся быстро, необходимое расстояние было отмерено точно, но никакой груды мусора, как, собственно, и мешка, там не было. Только ровная площадка, чисто выметенная ветрами и вымытая дождями.
Тритон еще некоторое время походил вокруг, выискивая среди испещренного кавернами асфальта другие люки и лазы. Закрадывалось подозрение, что это он сам, сталкер, что-то напутал: может, не так расслышал или зашел не с того бока, ведь Рахимыч никогда не ошибался в координатах, и если говорил «семь метров», то непременно через семь метров вещь и находилась, хоть линейкой отмеряй.
Но постепенно из разрозненных кусочков той злополучной беседы с заказчиком и догадок в голове бродяги вдруг начала складываться не очень хорошая картина. Прямо-таки неприятная. На Тритона будто ушат ледяной воды вылили, все поплыло перед глазами от злости. Сталкер нахмурился, сплюнул под ноги, словно пытаясь избавиться от горечи. «Неужели и Рахимыч скурвился? Хотя, был ли он честным с самого начала нашего знакомства? Сомнительно. Получается, что никакого схрона никогда и не было. Барыга просто меня обманул, направив сюда. Надо было это понять, еще когда с ним разговаривал! Ведь врал, мерзавец, на ходу придумывал! А я уши развесил, на деньги позарился. Но зачем ему это надо? Зачем было платить задаток? Приличные ведь деньги авансом дал. Хотел подставить? Продал меня кому-то? Тем двум бродягам, что сидели в засаде?»
– А вот это мы у него и выясним! – гневно произнес Тритон. И тут же выругался, вспомнив о своей обузе.
«Ущербные! Их-то куда девать? Как чемоданы без ручек – и тащить неудобно, и бросить жалко. Вот ведь напасть какая приключилась! – злился сталкер. – Поведу к Рахимычу, в поселок, в Точку. Сначала надо поговорить с этим барыгой, может, даже промять усатому морду, ребра посчитать. Ответы получить на кое-какие важные вопросы. А потом, если живой останется, пусть полечит ущербных».
Тритон быстро возвращался назад. По пути в уме проводил ревизию боезапасов, провизии, оружия. «До Точки должно хватить. А там можно будет подзатариться у Наймита. Благо аванс рахимычевский остался».
Солнце к середине дня начало жарить нещадно. Духота давила, доводя организм до изнеможения. Пот застилал глаза, а одежда прилипала к коже, неприятно сковывая движения. В редкие моменты Тритон позволял себе отхлебнуть воды, чтобы не потерять сознание. Увлеченно гадал: живы ли еще убогие, не умерли от жажды?
Живы. Сталкер застал их в весьма хорошем расположении духа, разместившихся под кряжистым дубом, отдыхающих, словно туристы, весело и звонко смеющихся. Хоть сейчас бери и ешь. Хорошо еще, что в такую жару ни одна тварь на солнце не вылезла.
– Взял свою вещь? – поинтересовалась Вобла, обмахивая себя самодельным веером из листьев папоротника.
Тритон от злости так сильно сомкнул губы, что те превратились в тонкую, едва заметную ниточку. Левое веко сталкера предательски задергалось.
– А мы ягод насобирали, – поделился радостью Малёк. – Вот, подкрепись. Очень вкусные! И жажду утоляют.
И протянул сталкеру полную горсть сочных красных плодов.
Тритону хватило одного взгляда, чтобы понять – сегодня они уже точно никуда не пойдут.
– И много вы их съели? – стараясь держать себя в руках, спросил проводник. Злоба начала быстро проходить, сменяясь рвущимся из груди неудержимым смехом.
– Много! – растянулся в довольной улыбке парень, поглаживая живот.
– А ты? – повернулся проводник к Глазастой.
– Две горсточки, – уже подозревая что-то неладное, ответила девушка. Уточнила: – А что?
– Советую вернуть как можно скорее ягодки обратно матушке-природе. Иначе помрете. Вызывайте рвоту, а я пока соберу дров – нужно развести костер.
– Но почему? Что случилось? – начал протестовать Малёк. Но едва поднялся с места, как сразу же схватился за живот и тихо ойкнул.
Вобла не стала дожидаться развязки событий и быстро удалилась в кусты.
…Под вечер Мальку стало совсем плохо. Началась лихорадка. Парень, скрючившись в поросячий хвостик, лежал у костра, изредка постанывая и содрогаясь в конвульсиях. На его бледном, почти белом лице, блестели крупные капли пота. Вобла лежала рядом, ее состояние было чуть лучше, но и она едва могла встать.
