«К чему бы это? — принялся размышлять Еврухерий. — Ну, не иначе как канал «Культура» прикроют. И правильно сделают. Ничего путного там не увидишь, Сплошная антикоммунистическая агитация под видом обсуждения новых направлений в искусстве и музыке».
Размышления Макрицына прервал упавший к его ногам баян, при этом задевший по касательной голову ясновидящего, но не фатально, к счастью, хотя и весьма, весьма чувствительно. На какие-то доли секунды гражданин даже потерял сознание, однако не упал, а лишь пошатнулся.
Более-менее опомнившись после случайного покушения, Еврухерий посмотрел вниз: слева от него валялся треснутый, с порванными мехами и разлетевшимися клавишами инструмент. Из дверей подъезда неторопливо вышла полная женщина. За ней выбежал улыбающийся во весь рот мальчик. Они подошли к баяну, вернее, к тому, что раньше им называлось, не обращая на Еврухерия никакого внимания:
— Бабушка, бабушка, это уже т’гетий, — весело прокартавил ребенок.
— Сема, ты сведешь меня в могилу, — лишенным силы голосом ответила бабушка. Затем она неожиданно обратилась к опешившему Макрицыну: — Ну, что вы стоите? Баяна не видели?
— Ваш баян чуть не убил меня! — только и ответил Еврухерий.
— Так не надо здесь ходить.
— Как это «не надо ходить»? — возмутился Еврухерий. — Почему ваши баяны из окон летают?
— Так где вы видели, чтобы баяны летали?! Они иногда падают. А что, не падают? Все падает. Кроме цен.
Растерявшись от такого ответа, Еврухерий отправился дальше. А шел он к своему доброму приятелю и извечному оппоненту Аполлону Юрьевичу Ганьскому, который слыл личностью незаурядной и был в Москве известен многим людям из мира науки и литературы.
Шлепал Макрицын кедами при разноцветных шнурках по асфальту и ловил себя на одной и той же мысли: «Не первый год уже с Ганьским спорим, а ведь не знаю я его. Ей-богу, не знаю. Надо же, какой тип!»
И ничего удивительного в такой мысли не было, поскольку даже сам Ганьский нередко удивлялся самому себе. Зачастую поступки Аполлона Юрьевича не поддавались логическому осмыслению. А уж о сфере его научных интересов и говорить не приходилось. И чем он только не занимался!
Когда раздался стук в дверь (а Еврухерий никогда не звонил — именно стучал), Ганьский, начинавший работать в пять утра ежедневно и без выходных, уже успел подумать над парадоксом кошки Шредингера, поставил пару опытов по теме клонирования и дописал предпоследнюю главу второй книги фундаментального труда «Почерк — зеркало личности. Трактовка описок при правостороннем наклоне». Сейчас он прилег, дабы продолжить сочинение цикла стихотворений «Африка. Сезоны», и несколько раз вдумчиво, по-разному выставляя акценты, прочитал начало второй части, «Лето»:
В джунгли Солнце пришло без преамбулы,
На экваторе нет предрассвета.
Небо синее, сплющенное в виде камбалы,
Извещало, что в тропиках — лето.
Но стук ясновидящего прервал поэтические изыскания Аполлона Юрьевича, и Ганьский медленно встал с софы. Как любой неординарный человек, он имел множество странных особенностей. Только этим можно было объяснить, что стихи и поэмы Ганьский писал непременно лежа на софе, ногами в сторону окна. А прозу и критические статьи — только за столом, но не рабочим, а кухонным. Привычка, невесть откуда взявшаяся. И не более того. Как и любой человек, ученый имел множество привычек, среди которых некоторые раздражали его самого, но ничего поделать с собой он не мог.
Аполлон Юрьевич был человеком слова — свято выполнял обещания. Даже несуразные, случайные, ничего не значившие. И нередко люди пользовались этим его качеством.
Хозяин направился к входной двери, споткнувшись по пути о старый, но все еще безотказный пылесос «Ракета», и пожалел, что не поставил его на место после вчерашней приборки. Хотя собственного места у пылесоса и не было, ученый просто убирал его с прохода туда, где находил незанятый пятачок пространства. Правда, в двухкомнатной малогабаритке таковой порой бывало очень даже нелегко.
— Еврухерий, это ты? — на всякий случай спросил Аполлон Юрьевич.
— Я, — подтвердил Макрицын.
— Кофе желаешь? — спросил Ганьский, впуская гостя и зная наперед ответ. Но он периодически провоцировал приятеля, не переносившего даже запаха напитка.
