Паровоз остановился на каком-то полустанке. Каппель вышел на платформу. Ночное небо горело яркими зимними звездами, мороз щипал щеки. Медленно от паровоза к вагону, от вагона к паровозу ходил Каппель. Почему-то вспомнилась первая встреча с Адмиралом в Омске, и чувство глубокой жалости и преданности к вознесенном капризом истории на недосягаемую высоту Колчаку охватило душу генерала. Должно быть это было толчком — в усталой душе пробудились вновь несгибаемая воля и неуемная энергия, и вскакивая на ступеньку уже тронувшегося вагона, он был снова тем Каппелем, который не знал поражений.
В морозном тумане, утром 3-го декабря, покрытый инеем вагон Каппеля остановился на ст. Судженка. Почему-то на станции было тихо — на запасных путях стояли два-три эшелона, но ни шума, ни беготни, столь обычных на встреченных станциях, здесь не было. Сквозь морозную мглу было видно, что около одного эшелона прохаживается несколько офицеров. Каппель и Вырыпаев направились к ним, чтобы узнать где стоит поезд Адмирала. Когда они подходили к этой группе, то до них донесся чей-то голос: «Скажите, а скоро приедет генерал Каппель?» Каппель вздрогнул — он узнал голос Верховного Правителя. Ускорив шаг, он подошел к Адмиралу и приложил руку к головному убору: «Ваше Высоко-превосходительство, генерал Каппель по вашему приказанию прибыл». Колчак протянул к нему обе руки — «Слава Богу, наконец», и, видя только одного Каппеля, спросил: «А где ваш конвой, Владимир Оскарович?» И спокойно и уверенно прозвучал ответ: «Я считаю лишним иметь конвой в тылу армии и загромождать этим путь и так забитой железной дороги».
Адмирал несколько минут молчал. — «Да, как вы непохожи на других», тихо сказал он. Он внимательно усмотрел, на. Каппеля, но, как и в Омске, видел открытые серые глаза и спокойное лицо отражавшее волю и ум.
«Пойдемте в вагон», быстро бросил он и, обращаясь к кому-то из своих спутников, добавил: «Сейчас я никого не принимаю». Каппель поднялся вслед за Адмиралом в вагон.
Три часа продолжался разговор между двумя людьми, к которым уже вплотную подошла смерть. Естественно, что разговор шел, главным образом, о военных вопросах, но надо предполагать, что часто он переходил и на темы личного характера. Потерявший веру почти во всех своих помощников и в союзников, Адмирал, как и первый раз в Омске, под обаянием своего нового Главнокомандующего, наверное, не раз открывал ему свою измученную душу. Вырыпаев ждал Каппеля около вагона. Было очень холодно; после недавнего тифа он чувствовал слабость, у него кружилась голова, но идти, по приглашению спутников Адмирала, к ним в вагон он отказался, ожидая выхода Каппеля на платформу. Наконец дверь открылась и Каппель спустился на перрон. В одном френче, с белым крестом на шее, провожавший его Колчак не спускал с него глаз. Приложив руку к головному убору, Каппель стоял у вагона и его взгляд скрестился со взглядом Колчака. Адмирал спустился на одну ступеньку и протянул Каппелю руку.
«Владимир Оскарович», сказал он тихо и на секунду замолк, а потом, отдавая Каппелю последнюю веру в человека, добавил те же слова, что вчера сказал Пепеляев: «Только на вас вся надежда».
Неразговорчив был Каппель, возвращаясь после своего свидания с Адмиралом обратно на станцию Тайга. Видимо, это свидание было настолько драматично и слова, которые там говорились, были так значительны и тяжелы, что даже с Вырыпаевым он почти ничего не говорил. С раздражением он показал Вырыпаеву приказ, подписанный Адмиралом, об аресте Сахарова.
«Все, не так, все не то», мрачно произнес он. Отрывистыми фразами он сказал, что советовал Адмиралу быть ближе к армии, быть с армией, но тот ответил, что находится под защитой союзных флагов. «Союзники», горько протянул Каппель и снова замолк. Потом, немного погодя, добавил,, что Верховный Правитель предлагал ему взять несколько ящиков золота из стоявшего в Судженке эшелона с золотым запасом. Каппель отказался, говоря, что золото его только стеснит и потребует особой охраны. Но все это были только мелкие кусочки из трехчасового разговора. Больше Каппель ничего не передал Вырыпаеву. Он слишком был предан Адмиралу, слишком высоко ставил его, чтобы передавать кому бы то ни было его слова, личного, интимного характера.
