— Ничего, ещё попытка. Но можно вывести при этом только одного человека...
Савинков не мог принять такое благо на себя.
С помощью подкупленного жандарма, по причине дня рождения у Назарова, удалось устроить общее совещание. В камере именинника, под праздничный пирог. На правах хозяина Назаров первым и заговорил:
— Кому бежать? Конечно, тебе, Борис Викторович.
— Нет. В таком случае — жребий!
— Тебе. Без жребия, — потребовал и Двойников.
А мальчуган Макаров был просто в восторге. Он не мыслил иной судьбы, как умереть за революцию:
— Вы... вы, Борис Викторович, должны, вы просто обязаны!..
— Ну-у, к своим обязанностям я отношусь серьёзно.
Пришлось согласиться. С одной поправкой:
— Если мой побег состоится, никто из вас не будет повешен. Слово Савинкова. Прощайте, — обнял он всех по очереди, потому что из коридора сигнализировал Сулятицкий — вероятно, начальник караула после опохмелки вышел прогуляться.
Сулятицкий снова вошёл в камеру, когда истёк уже всякий назначенный срок. В три часа ночи сменялся караул. Ага, та смена была ненадёжная. Он привёл свою.
— Так бежим? — спросил, закуривая «на дорожку» папиросу и передавая револьвер.
— Но что вы думаете делать, если меня узнают солдаты?
— В солдат не стрелять.
— Я и сам не могу стрелять в солдат. Только — в жандармских офицеров. Если караул поднимет шум, значит, обратно в камеру?
— Нет, зачем в камеру?
— А что же?
— В любого офицера, даже не жандармского, стреляйте без раздумий. Я тоже не промахнусь, хоть и семинарист. Здесь одни сволочи и прохвосты... прости меня, Господи! Но в солдат — не могу позволить. Значит... стрелять, в случае провала, придётся в себя.
— Великолепно. Пошли.
— Из первых трёх часовых я одного отправил спать. Ненадёжный. Может шум поднять.
Проходя мимо двух оставшихся, Сулятицкий небрежно бросил:
— Мыться идёт... Говорит, болен.
По инструкции умываться разрешалось не ранее пяти часов утра, всегда под наблюдением жандарма и так называемого «выводного» солдата. Однако полусонные часовые, подчинённые непосредственно Сулятицкому, не увидели ничего странного в том, что заключённый выходит из камеры ночью с одним разводящим.
Когда дошли до железных дверей в конце коридора, Сулятицкий прикрикнул на очередного часового:
— Спишь, ворона?.. Открой.
Часовой, вздрогнув от неожиданности, открыл дверь — ту самую, к которой напрасно готовили ключ.
Савинков прошёл с полотенцем к умывальнику. Справа и слева стояли солдаты. В отдельной комнате с незапертой дверью, не раздетый, лежал жандарм. Спал или только «отдыхал» с полупьяну? Пока Савинков умывался, Сулятицкий прошёл в кордегардию — посмотреть, всё ли спокойно. Вернувшись, он провёл в кладовую; там, в темноте, Савинков срезал отросшие за это время усы и вышел солдат солдатом — в фуражке и даже с казённым подсумком. На глазах у тех же часовых прошли обратно в кордегардию; на их шаги кое-кто обернулся, но заключённого не узнали. Дальше! В сени. Самое опасное. Дверь в комнату дежурных офицеров была отворена. Оба непроизвольно сжали в карманах рукояти револьверов. Про-онесло! Время предутреннее, все маялись изморочным сном. Наружный часовой, в дверях, глянул на привычные погоны и зевнул:
— О-хо...
Белые рубахи других солдат, цепью охранявших крепость снаружи, не взволновались при виде своего же брата-полуночника. Кто знает, может, за водкой офицерами посланы. Ночная скука, она не тётка. Подыграли ещё маленько вслух:
— Э-эх, нам бы с тобой оставили выпить-то!..
— Оставят, раззявь пошире хлебало!..
Среди белых рубах прошёл сочувственный смешок. Мимо. Дальше. В узком переулке их ожидал поставленный Зильбербергом свой часовой. В руках — корзина с платьем. Но нельзя было терять времени. Следы погони обнаружились уже через пять минут — чуткое ухо ловило шумы в крепости. А впереди — те же белые рубахи. Отсекают путь?.. Всё равно: обратного хода не было. Позади — тюрьма.
— Вперёд?
— Только вперёд!
Нет, погоня сюда ещё не докатилась. Оказалось, как раз открылся ранний толчок и матросы по холодку шли закупать провизию, попевая сквозь зевоту:
