Гегель. Биография - страница 5
Мархейнеке по привычке причисляют к «старым», или «правым», гегельянцам, пытавшимся после ухода учителя поддержать и укрепить в противовес «левым», или «младогегельянцам», религиозную и консервативную сторону его учения. Но следует понимать: различение на «правых» и «левых» имеет смысл лишь внутри гегелевской школы. А сама эта школа в целом помещается левее религиозной ортодоксии и монархического абсолютизма, для которых всякое гегельянство подозрительно и пахнет ересью.
В памфлете на Шеллинга Мархейнеке старается показать, возможно, вопреки всякой очевидности, что философия Гегеля лучше согласуется с христианской религией, чем философия Шеллинга, таким образом в некотором смысле «возвращая» Гегеля «правым». Но не стоит доверять упрощениям. Ведь одновременно он дает бой «правше» Шеллингу! Забавная получается картина: те, кто тянут Гегеля направо, и те, кто хотел бы завербовать его в левые, сообща выступают против властей, правой политики, правящей ортодоксии. Чтобы опровергнуть антигегельянца Шеллинга, Мархейнеке, не колеблясь, ссылается на самые смелые публикации самых крайних «младогегельянцев»: Бруно Бауэра, Фридриха Штрауса, и даже Фридриха Энгельса[8]. Он записывает этих неверующих в защитники гегелевского христианства!
Не бунтовщик и не экстремист, но все же гегельянец, ректор Мархейнеке вряд ли выглядел совсем незапятнанным в глазах прусских властей, и им не составляло труда призвать в этот день на роль оратора какого‑нибудь более ортодоксального и более удобного двору богослова. Но это еще вопрос, согласился ли бы он сказать что‑то хорошее о Гегеле?
Мархейнеке не сказал ничего необычного, во всяком случае, ничего такого, что прозвучало бы странно на наш, людей XX века, слух. Выбор определялся его положением: обычные слова пастора о расставании души с телом и ее одиноком блаженном полете после того, как она оставила тело здесь на земле. Студенты Гегеля знали, что сам Гегель ни во что такое не верил. Для присутствовавших на церемонии друзей, из тех, кому он выражал соболезнования по случаю траура, как, например, Генриху Бееру, не составляло тайны, что в подобной ситуации он тщательно избегал упоминаний о бессмертии индивидуальной души, личном боге, о какой‑нибудь молитве… (С3 299–300)[9].
Но наряду с бессмертием на небе оратор приберег место для бессмертия земного, несомненно, более дорогого философу: его творения сохранятся запечатленными в мыслях и сердцах грядущих поколений.
Мархейнеке превознес «благородство духа, ощутимое во всяком проявлении его натуры, доброй, приветливой, благожелательной; в возвышенном образе мыслей, в безупречном поведении и обходительности, в величавой невозмутимости и детском простодушии характера»…>[10] Он хорошо описал, каким был Гегель. Но кое — какие черты он оставил в тени. Благожелательный и обходительный? Да, конечно, но не всегда. Насчет «детского простодушия» Мархейнеке перебрал. Многие при этих словах, должно быть, скрыли улыбку.
Не исключено, что вместо улыбки на некоторых лицах отразилась досада, когда пастор похвалил «свойство ума, благодаря которому Гегель легко примирялся с любым предрассудком (Vorurteil) при условии его точного познания». Сомнительная похвала. Разумеется, труды Гегеля отнюдь не свидетельствуют о таком благодушии по отношению к тому, что по праву или по недоразумению философ считал предрассудками. Он их отвергал и опровергал со всей строгостью. Выдвигая ложную идею «примирения», Мархейнеке, возможно, сам того не сознавая вполне, присоединяется к попытке однозначно истолковать Гегеля: мол, к концу жизни он «приладился» к политической и религиозной ситуации в Пруссии и принял все, что она подразумевала, включая «предрассудки». Единственное, что тут можно сказать, так это то, что если Гегель и впрямь «примирился» с предрассудками, то предрассудки, со своей стороны, никак не желали с ним мириться.
Второй оратор привел строгие тому свидетельства, не пренебрегая при этом минимумом мер предосторожности в отношении цензуры, полиции, юстиции, с которыми он не так давно поучительным образом столкнулся.
