В какие только осиные гнезда он не совался!
Наивность? Или наоборот, искушенность? Скорее, второе, если учесть, что спустя два года, в 1827 г., будучи в Париже по приглашению Кузена, он будет все время появляться в компании французского философа, служившего ему гидом. Однако теперь он хорошо знает, как смотрят на такие «связи» прусские власти. И, пренебрегая их мнением, осложняет собственное положение тем, что во французской столице встречается едва ли не исключительно с одними либералами. Впрочем, эти безрассудные выходки не замедлят откликнуться для него грозным эхом в Берлине.
Тем более что в «Ле Конститюсьонель» появится очень неуместная статья, превозносящая — не без преувеличения — его отважное вмешательство в дело Кузена. Прусские власти это сильно раздражит. Фон Камптц, начальник полиции, пришел, как рассказывал Варнхаген, в ярость, полагая, что в цели поездки Гегеля в Париж входила подготовка этой публикации (В>3 377 и С>3 354).
* * *
Кузен, долгое время проведший в Берлине, и в конце пребывания в нем находившийся под надзором полиции, но встречавшийся с друзьями, не мог не поставить Гегеля в известность относительно малейших деталей своего дела, о них же ему рассказывали те бурши, которых оно более или менее близко касалось. Они проводили часы, дни, недели в разговорах; ни Гегель, ни Кузен ничего не сообщают об этих беседах в своих произведениях, хотя беседы должны были укрепить их дружбу и взаимопонимание, согласие относительно мыслей и действий, не слишком афишируемых или скрываемых.
Усматривают некий неопределенный знак в том, что Гегель, когда был в Париже в 1827 г. намеревался, в сопровождении Кузена, нанести визит герцогине Монтебелло, вдове маршала Ланна. Ведь должен же он был представлять, кому он собирается его сделать (С>3164).
Правы ли были прусские власти, полагая, что связь «дела Кузена» с Монтебелло теснее, чем это казалось поначалу? Стояло ли за приездом молодого герцога Монтебелло в Дрезден в компании Кузена что‑либо еще, помимо матримониальных планов?
Как бы то ни было, есть в этой истории с Кузеном, как раз в части касающейся Гегеля, что‑то от нас ускользающее. Хорошему детективному роману не обойтись без проницательного сыщика.
Среди всех последних публичных манифестаций гегелевской мысли выделяется текст, представляющий собой что‑то вроде невольного политического завещания и содержащий твердое исповедание веры. Последовавшая вскоре смерть Гегеля задним числом придает ему статус итогового.
Имеется в виду юбилейная речь, посвященная годовщине вручения Аугсбургского вероисповедания, в которой Гегель, пользуясь случаем, оценивает современную религиозную ситуацию и рассматривает один вопрос английской внутренней политики, весьма актуальный также и для Пруссии.
Аугсбургское вероисповедание
Скорее небо обрушится, чем мы отступимся!
Немецкие протестантские дворяне
25 июня 1830 г. ректор университета Гегель должен был произнести торжественную речь в честь трехсотой годовщины Вручения Аугсбургского вероисповедания (В. S. 30–55).
Выполнение этой миссии было для него делом, в некоторых аспектах щекотливым, и во время церемонии, как и в ходе ее подготовки, он должен был испытывать противоречивые чувства.
Речь являет собой сочетание мастерства и неловкости. На счет последней следует отнести достойное сожаления признание выступающего в том, что он плохой оратор: «Я хорошо знаю, что должен просить у высокочтимых слушателей прощения за не слишком искусную манеру говорения и рассчитывать на их снисхождение» (В. S. 33). Зачем фиксировать внимание на недостатках речи, о которых заставят забыть ее достоинства? Пусть судят сами. Признания ни к чему.
Эта лютеранская церемония и роль, которая отводилась в ней Гегелю, глубоко его радовали. Всякое решительное, бескомпромиссное и даже насильственное утверждение протестантизма было ему приятно. В этот день он мог льстить себе надеждой, что ведет наступление, действенное и своевременное в контексте дебатов того времени, и к тому же согласованное с властями.
В глухие времена Священного союза мероприятие не было ни нейтральным, ни безобидным. Другие христианские конфессии были настороже. Гегель грубо отстаивал все то, что отличало подлинный протестантизм со свойственным ему боевым духом. Как надменно заявили Карлу Пятому протестантские дворяне: «Скорее небо обрушится, чем мы отступимся!».
