— Всю. Я его в последние годы уломала. Дочь бесприданница — это не пустяк.
— Что же она у вас, в войну овдовела?
— Представьте, от войны бог спас, — мы зятя в канцелярии пристроили, а потом он в земском союзе работал, ни разу на фронте не был. Такой хороший, спокойный человек, благоразумный, он Любино приданое удвоил, — и на бирже играл, и дома перепродавал. А умер от случая.
— Какой же случай?
— Глупейший! Поехал на извозчике к доктору, а извозчик ухитрился под трамвай попасть. Сам спасся, лошадь тоже, а зятю обе ноги выше колен отрезало. Так он и умер от заражения крови.
— Внуков нет?
— Вначале она рожать не хотела, а теперь и я рада, что детей нет. Такое ли время! Тут дай бог самим как-нибудь прожить, не то что за детьми присматривать. А вы что ж, не женаты?
— Бог спас. После вашей свадьбы я лет пять в меланхолии был. Ну, а потом дядя умер, лавку на меня оставил. Была одна акробатка из немок, чуть не женила меня. С тех пор живу бобылем.
Тут подошли к нам прощаться Любочкины гости, и мы прекратили разговор. Встал и он тоже. Я попросила их всех запросто заглядывать, а как проводила и парадное заперла, спрашиваю у дяди-старичка, что это за Десяткин или Девяткин и чего ради он пришел без приглашения.
— Не Десяткин, а Дитятин, первый в городе богач. Спасибо скажи ему, что пришел. Другие в ноги кланяются, чтоб ходил, да и то не ходит.
— Спекулянт! — перебила моя Люба. — Дрянь ужасная. Мне доктор про него ужасные вещи рассказывал. Пожалуйста, мамочка, ты его не принимай.
Я махнула на них обоих рукой и пошла вздремнуть. Признаться сказать, смутило меня, что это он насчет моей свадьбы так странно выразился: «пять лет в меланхолии был». Уж не сватался ли за меня?
Подумала, подумала и ничего не вспомнила, хоть убей. Легла на диван, да и заснула.
Надо будет от мух избавиться — и спать не дают, и холеру разносят. Зашла сегодня на базаре за мушиным мором, пять рублей лист.
И сюда большевики добираются. Хлеб третий день не выпекают, а вода из труб просто помойная какая-то, коричневого цвета, с запахом. На базаре хоть шаром покати. Думала взять девушку для стирки, — не идет. От Любы вместо помощи одни дерзости. Записалась в библиотеку и с утра до ночи всякие романы читает. Чай готовь, кофе готовь, да еще после себя чашки сполоснуть не желает. Вот, говорю ей, выйдешь второй раз замуж, народишь детей, да когда они вырастут, уж они тебе покажут.
Наконец докторша пожалела и прислала свою Фросю. Только нет добра без худа: приходится теперь все запирать. Я по опыту знаю, какая бы честная прислуга ни была, при случае обворует. Так уж лучше все запирать, от греха подальше и соблазну никакого.
Тетушка оказалась ехидною женщиной и порядочной дрянью. Дом по отцу моя собственность, и она отлично это знает. В завещании сказано только, чтоб они жили в нем до самой смерти. Что ж, я их и не трогаю. Но вместо благодарности от них одна досада. Изрубили деревянный заборчик на дрова, даже не спросившись. Говорят, будто сами же его ставили. Я кур завела, а тетушка тоже возьми и заведи. Но не странно ли это: ее куры несутся, чуть ли не дюжину яиц в день собирает, а мои ни единого яичка не занесли. Сегодня я решила проверить. Смотрю — тетушка мою пестряху к себе в чулан загоняет. Я подошла, а там в соломе яичко. Я говорю: это моя снесла. Она говорит: нет. Слово за слово, я ее ведьмой, она меня дурой. Я кричу, что я здесь хозяйка, она кричит: вон! Весь обед я проплакала, и так мне стала она ненавистна, что, кажется, своими бы руками да об стенку ее швырнула.
Расстроившись, легла на диван и хотела спать, да мухи не дали. А Люба как раз из библиотеки.
— Дай, — говорю, — книжку почитать. Всякой дрянью мозги набиваешь.
— На тебе, — говорит, — мама, это переводной роман и такое старье, что, должно быть, ты в молодости зачитывалась.
— Наглая ты, в своего отца и лицом и нравом.
— Не смей папину память оскорблять!
— Плюю я на его память, картежник был и юбочник. А тебя попрошу быть повежливей, не то и на траурные эти фестончики твои не погляжу, да по щеке съезжу.
Люба швырнула в меня книгой и вылетела из комнаты. Поленилась я ее догонять, взяла книжку и впрямь вижу — старая-престарая, первая страница вырвана, вместо нее наклеен белый лист и штемпель поставлен: «Филимоновская библиотека для домашнего чтения».
