— А я и есть неудачник.— Джано раскрывает глаза и смотрит мимо меня на небо.
От неожиданности не нахожу слов. Это он-то неудачник?! Красавец, мот, общий любимец и баловень!
Садится. Сидит на бурке, по-турецки поджав ноги. Потом без улыбки подмигивает мне, встает и вытаскивает из корзины обвешанную свинцом сеть.
— Схожу закину пару раз на твое счастье. В речке полно форели.
— Ты недалеко? — почему-то пугаюсь я.
— Тут под пригорком,— успокаивает он.— Дальше мостика не уйду.
— Не оставляй меня.
— Не бойся. Если что, позови, я услышу.
Уходит вниз по тропинке. Идет босиком, неслышной походкой охотника. Я смотрю вслед. Вот скрылся в зарослях терновника и минуту спустя показался на берегу речки. Снял сеть с цлеча и пошел, крадучись, присматриваясь к воде.
Ложусь на то место, где он только что лежал, Бурка хранит его тепло.
Глупая, глупая... И чего я маюсь...
Достаю из корзины помидор, отламываю кусочек сыра.
Городок, где мы купили помидоры и сыр, не умещался в ущелье, был кое-как втиснут в него, и рынок с тесовыми навесами балконом нависал над крикливой речкой. «Что? — весело спрашивал Джано, видя мое изумление.— Нормальное захолустье!»
А я была в восторге. Мне нравилось все: и нарисованные неумелой рукой местного маляра наивно-синие вывески, и дотлевающий фаэтон времен русско-японской войны с седой клячей в упряжке — ресницы у нее были, как у альбиносов; и беззубые старухи за прилавками, испуганно разглядывающие мой наряд., на их прожаренных солнцем лицах белели паутины морщин. В воротах, украшенных транспарантом, выгоревшим до анемичной розовости, мы столкнулись с живописной группой: двое тащили за рога крупного барана, точнее, один тащил, а другой подталкивал сзади. При виде нас баран стал как вкопанный. Тогда его подняли и повели, так сказать, под белы рученьки. Ах, как он смешно семенил на задних ногах, как обиженно блеял, бедняжка!.. Финал у этой архаичной сценки был самый прозаичный — открыли багажник «Победы», свалили в него барана, прихлопнули, и «Победа» с хриплым блеянием выкатилась на дощатый мост. Через пыльную площадь, опираясь на костыль, ковылял пиратского вида инвалид на самодельном протезе. Карманы его засаленного пиджака распирали бутылки; в бутылках, к моему изумлению, оказалась заткнутая ваткой молочная смесь для младенцев. Навстречу чадолюбивому «пирату», прихрамывая, бежала собака с перебитой лапой....
Действительно захолустье. В особенности после приморских поселков с модной публикой, виллами в мандариновых садах, с вымпелами купальников на балконах и в окнах, с белыми дворцами санаториев в зеленых кущах... Слева горы, справа море, а над морем солнце в безоблачной синеве. Не пейзаж, а открытка в овале сердца с надписью: «Люби меня, как я тебя!» А здесь камень, сушь, старухи в черном и небритые мужчины с кирпично-красными лицами...
Поездка сложилась совсем не так, как я предполагала. Все оказалось лучше и интереснее. Чего только не нагляделась я с утра! Косматое прохладное ущелье, и в нем старая грунтовая дорога, забытая вездесущим прогрессом; вдоль дороги деревеньки с обомшелыми, заросшими оградами, ставшими частью рельефа; грустные телята, протяжно мычащие нам вслед; зеленые шеренги кукурузы с воинственными султанами и голубые, миловидно-женственные виноградники вокруг домов; сладкие пасеки на прогретых солнцем лесных чащобах; оползень на дороге, словно содранная болячка на огромном теле горы, неторопливые приветливые рабочие и похожий на борца инженер-дорожник в белой кепчонке, уговаривающий нас дождаться окончания работ. «После твоего ремонта здесь не то что я, тяжелый танк не проползет»,— заметил ему Джано. Стройная старая церковь в центре села, облепленная домами, хлевами и сараями, желтовато-розовая, как нуга, с кружевом орнамента вокруг узких окон, с потемневшими сине-вишневыми фресками в свечном нагаре — к чему-то сокровенно грузинскому приобщилась я на мгновение через силуэт той церкви, цвет ее камней и запах проулка, где она стояла... А запах дома, приютившего нас — то ли кипарис, то ли можжевельник,— рождающий необычайное ощущение чистоты и непорочности, я бы сказала, монастырской непорочности; а в соседней комнате, загроможденной плетеными стеллажами, тихое деятельное шуршание— в зеленых ворохах тутовой листвы трудятся гусеницы шелкопряда... И круглый румяный лукавый хозяин, похожий на Кола Брюньона с рисунков Кибрика, и его веселая жена, босиком бегающая по дому. И старый крепкий дом, украшенный коврами с целующимися оленями, с огрузинившимися вдали от родины венскими стульями и табуретами, сколоченными в расчете на десятипудовых пьяниц. И разноголосая живность, мычащая, хрюкающая, пищащая и чавкающая во всех уголках обширного двора...
