— Не устал, Джано?
Качает головой.
— Я не привыкла к горам, ноги не несут...
— Хочешь, посажу тебя на ослицу?
— Ну вот еще! Нашел цыганенка...
Останавливается и, не дав перевести дух, целует. До задыхания, до обморока. До золотых кругов перед глазами. Хоть бы в тень отвел, сумасшедший!
— Дай отдышаться...
Завязь чувства пугает и радует, как шевеление незаконного ребенка под сердцем: сладко и страшно. Разум противится, сердце обмирает, а бездумная кровь тихо ликует...
Тени от кустов и деревьев все длинней вытягиваются на дороге, сползают в Колхиду. На какое-то время мы расстаемся с солнцем — оно скатывается за гору, но тут и мы достигаем перевала.
Всем отверженным и усталым, всем потерявшим стезю свою я желаю, чтобы на исходе дня, когда силы покинут их, перед ними открылась бы такая долина. Небольшая, но совсем не тесная, с форелевой речушкой, петляющей посередине, с живописно разбросанными деревьями, она несет на своих склонах отару овец, цветом и подвижно меняющимся контуром напоминающую облако на вечерней заре. Между отарой и речкой виднеются маленькое строение и просторный загон. И солнце опять с нами.
— Тут где-то был родник,— Джано озирается, точно обронил что-то.
За перевалом дорога преображается: крутизна сменяется пологостью, каменистая жесткость — плотностью утоптанного суглинка, а цвет из белого делается золотисто-розовым.
Мы находим родник по звуку — в высоких травах что-то булькает, как вода во фляжке. Там, где из горы бьет ключ, травы выкошены и в глубокой лунке дрожит и сверкает ключевая вода. Пью прямо из лунки. Зубы немеют, холод свинцом приливает ко лбу.
Незнакомые деревья толпятся поодаль от родника. Ручеек стекает в долину, чуть слышно позвякивая в траве.
Ослики на дороге потряхивают головами. Точно укоряют нас в чем-то.
— До чего же он славный! — не удержавшись, обнимаю маленького. Он скачет на месте, выдергивая голову из моих рук, но в глазах его нет страха. Вырвавшись, ослик фыркает, обегает меня и легкой, несколько даже кокетливой поступью шагает по дороге. Ослица, покорная, равнодушная, не знающая ни усталости, ни нетерпения, идет за ним. Она черная, но масть ее не выражена совершенно, как у вороной лошади, чернота светлеет от синеватой на хребтине до мутно белой в подбрюшии.
Присыпанный землей бревенчатый мостик пружинит под ногами. Речушка петляет по долине, сгущениями ивняка обозначая извилистое русло. В прозрачной воде тенью проносятся веретенообразные форели. Иногда они замирают на месте, дрожат, стоя против течения, ломаются и двоятся, поблескивая крапинками. Джано присматривается с мостика, прикидывает что-то. А вода течет под ним — неумолчная, уходящая, грустная.
Тропинка отделяется от дороги и через терновник и заросли папоротника приводит нас на зеленый пригорок.
Джано снимает с ослицы корзины, отвязывает притороченную бурку, бросает на траву.
— Привал, Танечка! Можно и отдохнуть...
Отгоняю ослицу и привязываю поодаль к кусту терновника.
Где-то в невидимом на дереве гнезде пронзительно пищат птенцы.
Хорошо-то как! Тихо. Ясно... Пожить бы так хоть год. Хоть полгода...
В это время ослица кричит. Я пугаюсь. Никогда прежде я не слышала этого крика. Звук рождается в темном животном ее нутре в виде скрипа и хрипа. Потом прорывается наружу, вырастает оглушительно. Она захлебывается прерывистым и сиплым воплем, с вытянутой шеей, с разинутым безобразным ртом. Боже, какая безысходность в этом крике!
Из-за кустов терновника выбегает ослик; подняв уши,торчком, бежит на голос.
Опять тишина, благодать. Солоноватая солнечная сушь в горном воздухе.
Джано... Мог же он напоследок пригласить меня в «Гагрипш» к своему Одиссею или свозить на Пицунду, в «лягушатник» рядом с Домом писателей: там всегда прохладно, музыка играет... А он через ущелье и оползни сюда!
Расправил на траве бурку, вытянулся во весь рост — босой, в вытертых джинсах и расстегнутой рубахе. Сажусь рядом, кладу его голову на колени. Сквозь редкие волосы поблескивает загар. Пробегаю ладонью по волосам, касанием пальцев обвожу глаза и брови.
— Спасибо!
— Не стоит! — роняет, не раскрывая глаз.
