Некоторое время все молчим.
Ветерок опять пробегает над нами, прошмыгнув через терновник, касается ив у ручья, на мгновение осеребрив их. Нежным голосом блеет в загоне ягненок. Костер постреливает искрами, и собаки, полукругом лежащие поодаль от нас, настораживают уши на каждый выстрел.
Наклоняюсь к Илико.
— Ты в школе учишься?
— Да.
— В каком классе?
— В десятом,— он неплохо говорит по-русски.
— Хочешь стать пастухом?
Он пожимает плечами.
Я не о том говорю с ним. Не о том и не так. Он хозяин костра, а я всего лишь гостья. Это простое наблюдение вдруг обретает емкость философского обобщения.
Возвращается Дурмишхан, выступает из сгустившейся тьмы, блики костра пляшут на его сутулой фигуре. Он недовольным тоном говорит что-то Илье, с демонстративной независимостью садится к костру и протягивает Джано пустой рог.
Илико отходит наломать хворосту, одна из собак останавливается перед ним, с боку на бок наклоняя голову и внимательно следя за работой. Илико, смеясь, говорит ей что-то. Собака разевает пасть и дышит, высунув язык. Другие поднимают торчком уши и ревниво скашивают на них глаза. Илико подкладывает хворост в костер. Я подвигаюсь к нему и показываю глазами на старика.
— Твой дедушка?
Илико кивает.
— А это папа? — перевожу взгляд на Дурмишхана.
Илико оглядывается на меня, смеется и качает головой.
Тем временем Дурмишхан пересаживается поближе к Джано, хлопает его по колену и, просительно скуксившись, протягивает пустой рог — рог он выбрал самый уемистый.
— За дорогих гостей! — Он быстро-быстро говорит по-грузински, в его глазах блестят бесенята.
Все, даже Илико, чокаются с нами и пьют за наше здоровье.
Мне хочется сказать в ответ какие-то особенные слова, но я путаюсь, сбиваюсь, обнимаю сидящего рядом Илико и целую. Старик кидает на меня взгляд из-под бровей, и в этом взгляде мне чудится свет улыбки.
Какие люди! Они знают, что неприкаянных и бездомных надо позвать к костру, накормить и обогреть. А если гости не рассказывают о себе, их не надо расспрашивать. Ни один из троих не полюбопытствовал, кто мы, что нас связывает и каким ветром занесло в горы.
Давно, с детских лет душа не знала такой защищенности и покоя. С тех самых пор, когда мама купала меня в ванной, из экономии выключив свет; заботливо, со сдержанным негодованием гудела газовая горелка, плескалась вода, намыленная губка ластилась к лопаткам и ребрам, а внутри горелки стояло жесткое пламя, и его сияние через отверстия и щели освещало ванную с развешанными по стенам лоханями...
Я отвыкла, я давно забыла это блаженство защищенности, тихую детскую радость. Как странно, что оно вернулось сейчас — ночью, в горах, рядом с незнакомыми мужчинами.
Дурмишхан приваливается сбоку к Джано и вдруг, сложив руки рупором, очень похоже кричит по-ослиному. Задремавшая у загона ослица, встрепенувшись, откликается. Дурмишхан смеется и подмигивает мне.
— Думает, муж с командировки пришел...
Джано кладет руку ему на плечо. Дурмишхан затихает, вытягивается, успокаивается. Лицо безмятежное, только между бровей и в углах рта горькие складки.
Смотрю на Джано, он расспрашивает о чем-то старого Илью, рука его на Плече Дурмишхана. Удивительный человек — свой в любой компании! И с пузатыми ветеринарами, чествовавшими нас в одном из ресторанов, и с, шумными эксцентричными киношниками на пицундском пляже, и с главврачом санатория, и с этими пастухами. Что это: многогранность натуры или всеядность? Образ жизни...
Костер алеет в ночи. Отбрасывает блики на мохнатых собак, на ослицу, привязанную у загона, на смутно белеющих в загоне овец. Я не отрываю глаз от пылающих углей. Слушаю непонятную гортанную речь.
Будь в этой ночи хоть что-то сомнительное, разве ее освещал бы такой чистоты костер, разве окружало бы нас такое безмолвие!..
Джано, перехватив мой взгляд, говорит что-то Илье. Потом встает, силком поднимает обмякшего Дурмишхана.
— Ты куда, Джано?
— Пора позаботиться о ночлеге,— отвечает он.
Вдвоем направляются к хижине, темнеющей неподалеку. Илико вскакивает с резвостью вспугнутого оленя и бежит вдогонку.
Остаемся у костра со старшим Ильей. Украдкой поглядываю на сильные ноги горца, обутые в кеды, на натруженные ладони, спокойно лежащие на коленях, на заросшее двухнедельной щетиной лицо с глубоким рельефом морщин. Опять меня сковывает смущение и стыд. Но почему? Почему мне хочется оправдаться перед этим человеком...
