Сумароков привычно превращал ярость в эпиграммы, но не мог утолить жажду мщения. Он обрушился на всю московскую публику, на сплетников, подпевающих зарвавшемуся Салтыкову:
Наместо соловьев кукушки здесь кукуют
И гневом милости Дианины толкуют;
Но может ли вредить кукушечья молва?
Кукушкам ли понять богинины слова?
В дубраве сей поют безмозглые кукушки,
Которых песни все не стоят ни полушки.
Лишь только закричит кукушка на суку,
Другие все за ней кричат: куку — куку…
В те дни Державин пребывал в Москве, предаваясь картёжному разгулу. Почти безвестный поэт, он, как и большинство литераторов, считал, что в публичной переписке с императрицей поэт выглядит нелепо. И Державин решил побить Сумарокова его же оружием: каламбуром. Созвучие роскошное: «Сумароков» — «сорока», как раз годится для эпиграмм и басен. Он написал эпиграмму, в которой переиначил строки сумароковской «На кукушек в Москве»:
Не будучи Орлом Сорока здесь довольна,
Кукушками всех птиц поносит своевольно;
Щекочет и кричит: чики — чики — чики,
В дубраве будто сей все птицы дураки.
Но мужество Орла Диана почитает,
И весь пернатый свет его заслуги знает.
Сорока ж завсегда сорокою слывет,
И что Сорока врёт, то всё сорочий бред.
В московских салонах этот пасквиль подхватили. Разумеется, Державин не обнародовал авторства. Сумароков не мог скрыть бешенства: кто из поэтов посмел на него ополчиться? Давно в гробу его соперник Ломоносов, оставил сей мир и Тредиаковский. Херасков — его приятель и ученик, не способен на глупое коварство. Кто? В те дни Державин нередко гостил у Сумарокова. Александр Петрович не был богачом, но гостей принимал хлебосольно, да и сам не был чужд чревоугодия. Державин не раз обедал у Сумарокова, не выставляя перед признанным поэтом своих литературных амбиций. Василий Львович Пушкин (вот кто знал толк в литературном фехтовании) рассуждал: «Державин исподтишка писал сатиры на Сумарокова и приезжал, как ни в чём не бывало, наслаждаться его бешенством». Сие — не коварство и не жестокость. Державин не считал Сумарокова своим врагом. Пушкин хорошо понимал: это литературное озорство, без которого марание бумаги превращается в рутину. Хотя, если посмотреть глазами Сумарокова… Не пожалел Державин старшего собрата, попавшего в беду.
А граф Салтыков, хотя и получит в скором времени (вполне заслуженно) фельдмаршальский жезл, в истории Москвы останется как тот главнокомандующий, который дал дёру из Белокаменной в дни эпидемии. К истории с актрисой Ивановой и строптивым поэтом эта ретирада Салтыкова, конечно, не имеет отношения.
Сумароков в своём московском уединении воспринимался как патриарх фронды. Он всегда был свободомыслящим шляхтичем. Хотя однажды Александр Петрович сорвался, впал в фарисейство. Было дело, они с Державиным (порознь, разумеется) откликнулись стихами на один сомнительный, если не сказать, позорный проект.
Так сложилось: Москва — город трёх великих несостоявшихся строек, каждая из которых была вызовом здравому смыслу. Сначала Борис Годунов возмечтал укрепить свою власть возведением невиданного храма, который бы затмил и заменил всю Соборную площадь Кремля. Колокольня Ивана Великого, которая была в те времена самым высоким сооружением в империи, виделась частью этого грандиозного ансамбля. Но очень скоро царю Борису стало не до зодчества… Третье несостоявшееся московское чудо — Дворец Советов. Проект архитектора Бориса Иофана был пиком гигантомании, циклопический Ленин должен был взмыть под облака и нависнуть над столицей первого в мире государства рабочих и крестьян. Могучие очертания Дворца Советов помещали на открытки, почтовые марки и коробки со сластями. Изображение этого так и не построенного здания можно увидеть на стене московского Северного речного вокзала. Строительство резво началось на месте разрушенного храма Христа Спасителя — но в результате пришлось удовлетвориться бассейном «Москва». Печальная судьба бассейна — это уже другая история.
Мы назвали первое и третье из несостоявшихся московских архитектурных чудес — а где же второе? Вернёмся в екатерининскую Россию. Империя претендовала на мировую гегемонию, готова была подчинить Польшу, грозно нависнуть над Швецией, прорваться в Грецию, отвоевать Константинополь у магометан. С размахом отстраивался Петербург. Его геометрически выверенные проспекты и затейливые дворцы не стыдно было продемонстрировать любому европейцу. А вот Москва… Тесный старорусский город, зажатый в кольцах Белого города. Пёстрая азиатчина — и в архитектуре, и в образе жизни. Грязь, хаотичная торговля, мерзость запустения рядом с богатыми усадьбами и храмами. Храмов в Москве — необозримое множество, монастырей — пожалуй, как ни в одном другом городе. Но московские церкви отличались от величественных европейских соборов. Они казались слишком камерными, деревенскими. На Екатерину произвела сильное впечатление только Соборная площадь Кремля. Ну, и прославленный собор Покрова на рву, хранящий память о Василии Блаженном, считался символом самобытной русской архитектуры.
