— Да ведь по всей Африке полно мулатов, особенно в портовых странах. Кому придет в голову их травить?
— Не скажи. На острове, где я выросла, миссионеры блюли честь и чистоту расы жителей деревни. На самом деле они были просто против смешанных браков. Внебрачные связи карались отлучением от церкви, а до брака с белыми ни у кого дело не доходило. Жителей было немного, все у всех на виду. До ужаса консервативный строй.
Ольга заметила складку на Ларином лбу. Бодрый голос скрывал боль.
— Тебе… тебе пришлось нелегко, да?
— Нет. Нелегко — это мягко сказано. Я была ублюдком, без рода без племени, я была непохожей на остальных. Меня щупали, как лошадь на рынке, как обезьянку в цирке, называли мать проституткой. Мать, кстати, меня благополучно сплавила к миссионерам и забыла. Как я тебе уже рассказывала, я была для нее обузой, грехом, стыдом, который она не хотела ни видеть, ни вспоминать. Представь — ребенок, который еще ничего не понимает, приходит в класс. И все тычут в него пальцем, бросают кусками глины. Смеются и обзываются. Маленькая девочка боится, жмется к учительнице. Но та тоже питает к ней неприязнь. И девочка ощущает себя в полной изоляции, ничтожеством и плачет по вечерам, терзая подушку, что же такого плохого она совершила, что все ее так не любят? Девочка растет. Начинает понимать больше. Находятся люди, которые помогают, она вырывается из порочного круга. Но раны в душе не затягиваются. Они гноятся, потому что ощущение несправедливости грызет ее. И больше всего ей иногда хочется отыскать своего папашу и посмотреть ему в глаза. Показать себя, сказать, вот она я, твоя дочь. Я не сдохла среди кучи мусора, куда меня хотела бы бросить мать, я не сдохла в детстве, когда меня забрасывали глиной, я выросла и стала человеком. А потом… потом желание пропадает. Потому что недополученную родительскую любовь не вернешь. И остается только плакать.
Ольга молчала. Вцепилась в скамейку так, что пальцы побелели.
— Так что я никогда не пойму таких, как твоя мать.
— Зря я тебе о ней рассказала.
— Почему же… Иногда очень интересно знать, что в других частях света люди не менее жестоки.
— У нас не травят за цвет кожи.
— Да? Ты так уверена? А сколько было убийств в последние годы студентов из Африки?
— Это скинхеды, это выродки.
— Я училась у вас, но я была уже взрослой девочкой и могла за себя постоять. Но не думаю, что маленькому ребенку было бы так же легко. И потом, в институте за мной не тянулась тень согрешившей матери.
— Если бы ты не сказала, я бы никогда не подумала, что в тебе течет «белая» кровь.
— Ты просто невнимательная и не разбираешься. Наши так сразу вычисляют. Но здесь им все равно, и я уже научилась поворачивать любое обстоятельство в свою пользу.
— Вот это я сразу заметила, — пробормотала Ольга.
Лару это рассмешило.
— Ты сильная, — тихо сказала Ольга. — Мне бы твою силу.
— А с чем тебе бороться? Разве с внутренними демонами, которых ты сама и породила.
— Может быть, может быть…
Ольга задумчиво разглядывала копошение муравьев на земле.
— Ты вот говоришь, зря о матери рассказала. Ты ее уже оправдываешь, не так ли? Вдали заскучала и уже все видишь в ином свете?
— Нет. Но у нее тоже могли быть свои демоны, как ты выражаешься.
Теперь они обе молчали. Ольга не смотрела ей в глаза. Она знала, что, когда Лара вспоминала о своем детстве, глаза ее становились злыми, наполнялись болью и ненавистью. И эта боль с ненавистью словно в очередной раз хлестали Ольгу свистящим хлыстом, напоминая о Рите. Действительно, откуда ей знать, как принимали темнокожую девочку в российской школе? В детдоме? Дружили с ней или дразнили, унижали и издевались? Дети жестоки. Дети страдающие, как в детдоме, еще более жестоки. Вполне возможно, что Рита настрадалась, как и Лара. Два полярных мира, отражение наоборот, инверсия цвета и жизней. А может… А может, и нет. Где сейчас Рита? Вероятность, что она намного ближе, чем можно себе представить, настолько мала, что просто невозможна. Но ведь существует. И что же делать…
Она подняла глаза. Лара пристально смотрела на нее. Чего-то ждала. Изучала.
