Я тоже ничего толком не знаю. Но я по крайней мере там была.
Было тихо, абсолютно тихо, если не считать прикосновения пальцев Чомски к клавишам, и он не поднял головы, он увидел все гораздо позже, чем я, если вообще увидел. Я и сама не сразу бы заметила, если б скользилка не развернулась к стене…
Стена рассыпалась. Вспышкой сверкающей пыли, как обычно и осыпается картинка с монитора, когда в персонале закольцовывает конфликт какой-нибудь умелец вроде Роба. Я еще успела подумать про Секретаршу: что, если угробили не только ее пространственный рабочий монитор, а и всю систему, где был записан программный код? И даже о том, что неизвестно, как мы найдем общий язык с новой Секретаршей… Я умею быстро думать. Очень быстро. Иногда.
И лишь потом поняла, что рассыпалась не картинка — сама стена, и не только эта, между кабинетом и приемной, а все стены и перегородки длинных коридоров с бесчисленными поворотами, по которым вел меня Сопровождающий, вплоть до сверхпрочных стен шлюзовой системы и наружного блочного стеклопластика, который не берут гаугразские пули и взрывчатка… мне рассказывал Роб… нет, не Роб… Ингар…
И тишина разом, без разгона, превратилась в оглушительный свист, и я заткнула руками уши, и зажмурилась, и не успела оглянуться и посмотреть, как там профессор… то есть полковник Чомски…
Меня так и нашли — зажмурившуюся, с ладонями, впечатанными в виски, лежащую ничком за перевернутой скользилкой, — ровно через восемьдесят семь секунд после того, как это случилось. Вообще-то на инциденты, связанные с разгерметизацией блоков, спасательные службы Глобального социума должны реагировать быстрее. Насколько я знаю, почти все крупные чиновники этих служб лишились мест.
Кроме меня, остались живы еще несколько сотрудников управления ГБ. Из тех, кто помоложе, с абсолютно здоровыми легкими и сердцем.
— Мне запретили кофе.
— А-а.
Винс зачем-то встал с мобильного табурета для посетителей и пересел на край моей постели. Значит, как только он уйдет, ее опять будут менять… это в который же раз за сегодняшний день? Почему-то никого из моих родных и близких не устраивает табурет. А между прочим, когда мини-аннигилятор ползает по голому телу, это ужас как щекотно.
— Но ты, если хочешь, пей, — великодушно разрешила я. — Тут можно запрограммировать. Не знаю, кто это придумал, раз пациентам нельзя, но можно.
Выражалась я не слишком связно: последствия вакуумной нейротерапии. Плюс к психическому потрясению, которое в моей персонал-карте — то есть ее части, открытой для ознакомления, — тоже значилось. Хотя вообще-то, чтобы потрясти мою психику, обвальной разгерметизации гебейной конторы с разрушениями и жертвами маловато. Честное слово, я переживала кое-что гораздо страшнее.
Правда, жаль, конечно, старика Чомски.
Программировать себе кофе Винс не стал: точно, ему ведь тоже запретили — Далька. Сидел на моей кровати ссутулившись и казался снизу очень высоким; впрочем, он действительно выше меня на полторы головы, почти как когда-то Ингар. Винс вытянулся и, как говорится, возмужал в одночасье — примерно в том возрасте, когда все нормальные люди, в том числе и он с Далькой, позаканчивали профессиональные колледжи и поступили в университет. И сразу стал завидным женихом во всех отношениях, а не просто сынком высокопоставленных родителей. Тогда же Далька и открыла на него сезон охоты… предварительно испросив моего разрешения: мы как-никак подруги. Смешно вспомнить.
Кстати, интересно: Далька в курсе, что ее муж сейчас здесь? Вчера они были у меня вдвоем и, если я правильно помню, прощались до выходных… еще смешнее.
А усы у белобрысого Винса получились рыжие. В оправдание конопушкам.
— Юсь, — он понизил голос почти до шепота, — как ты думаешь… кто это сделал?
Разумеется, ему строго запретили разговаривать со мной на эту тему. Я покосилась на стену, ожидая, что на ней вот-вот появится Медсестра и сделает нарушителю режима первое предупреждение. А может, и сразу укажет на скользилку — в зависимости от степени тяжести моего состояния. Вот тут-то я и вычислю эту самую степень, скрываемую от меня по этическим соображениям.
