С другой стороны над тропой нависала сплошная горная стена — она то едва ли не падала на всадников, накрывая их густой тенью, то опрокидывалась вбок, становясь солнечным склоном, порой из нее выступали причудливые скалы и гроздья камней, иногда ныряли вглубь черные дыры пещер. В трещинах росла пучками жухлая трава, а по отвесным уступам носились туда-сюда маленькие ящерки, цепляясь за камень широкими веерами пальцев.
Мальчик обернулся и что-то спросил, показывая на солнце; узкоглазый ответил коротко, отрицательно. Седой повторил свой указательный жест: вперед и вверх. Договариваются насчет привала? — с надеждой предположила Мильям. Ее непокрытые черные волосы, казалось, впитывали в себя солнечные лучи, как виноградная лоза впитывает воду в летнюю засуху, и невидимый обруч все туже закручивался на голове. Она попыталась проследить за направлением руки седого — но там, впереди, солнце и скалы колебались, смешивались в неясную мельтешащую рябь…
Вздрогнула: на голову легла тяжелая ладонь. Прохладная… Мильям помимо воли захотелось, чтобы он подольше не убирал руку. Узкоглазый что-то пробормотал сквозь зубы, затем то же самое — но повелительно, в голос. Взялся за повод, дал стремена коню. А потом, на мгновение опять отпустив узду, подцепил край накидки Мильям и накинул ткань на ее перегретую голову, а заодно и на лицо…
Некоторое — долгое — время она ничего не видела, кроме качающихся теней.
Затем они остановились.
Похитители начали разговор — отрывистый, деловой. Узкоглазый спрыгнул на землю, и в спину резким холодом ударил ветер. Мильям по-прежнему ничего не могла видеть, кроме собственных связанных рук и узкой полоски лошадиной спины под колеблющимся краем накидки и еще далеко внизу — маленький пятачок топтаной травы. Но вдруг накатило странное чувство огромного пустого пространства, зияющей пропасти со всех сторон. Конь переступил с ноги на ногу, и Мильям в ужасе сдавила ногами его бока, попыталась вцепиться пальцами в спутанную гриву…
Ветер свистел в ушах, одежда облепляла тело и хлопала надутыми складками. До Мильям доносились обрывки слов, треск ломаемого хвороста, звук льющейся жидкости… Казалось, те трое забыли о ней. А она — боялась шевельнуться.
Ее накидка развевалась, с каждым порывом ветра поднимаясь все выше — и вдруг сорвалась, будто спугнутая с гнезда птица, залопотала крыльями и унеслась прочь.
Мильям зажмурилась.
Прошло длинное мгновение. Затем сквозь приоткрытые ресницы она увидела небо. Яркое, сияющее небо со всех сторон. Громадное, не замкнутое в ожерелье горных вершин. А внизу…
Она смотрела, забывая о страхе, все шире раскрывая изумленные глаза. Скалы и зелень, золото и багрянец, солнечные склоны и лиловые расщелины, кудрявые острова лесов и красные ряды виноградников, голубой изгиб реки и серебряные нити ручьев. Селения, похожие на сбившиеся в кучку маленькие стада коз и овец, и стада, словно огромные селения…
И четкие, будто линии на чеканке, границы густых теней от тех самых вершин, которые всегда смотрели на нее с немыслимой высоты — а теперь громоздились по сторонам, доступные, близкие, равные. Одни чуть выше, другие совсем рядом, туда, казалось, можно перешагнуть одним гигантским шагом, а третьи — внизу, под ногами…
Ала-Ван, все-таки самый высокий, укрытый вечным снегом… Седу, полукруглый лишь с одной стороны, другая — сплошная мешанина из камня… Плоский, будто циновка, Изыр-Буз… а большинства вершин Мильям не узнавала, как если бы они, насмехаясь, играя, надели причудливые маски актеров, что бродят от селения к селению. Когда-то давно она, Мильям, чуть было не убежала с актерами…
Подошел узкоглазый. Одним резким движением сдернул Мильям с седла, поставил на пошатнувшуюся землю, отвел, подталкивая в спину, к костру, который они развели в скальном углублении, укрытом от ветра большим камнем. Двое других поднялись навстречу, и мальчик, перемазанный золой и жующий за обе щеки, невнятно ляпнул что-то такое, отчего седой расплылся в ухмылке. Узкоглазый дал мальчишке тычка и прикрикнул на обоих. Затем присел на корточки, рванув за собой пленницу, и сунул в ее связанные руки поджаренную лепешку.
