— А из гранатомета?
— Не знаю. Теперь на всей границе остался только один, на заставе Зограб-вана. Приграничные, рыбья слизь, задрали цены, как юбку у шлюхи.
— А если попробовать…
Одноногий Асур-ван, мастер по оружию, обучал военному делу мальчиков четырех окрестных селений. И, как показалось Мильям, его единственного в собравшейся на празднество толпе — большей частью женщины, старики и юноши, еще не вошедшие в возраст, — отец считал равным себе. Потому, едва произнеся первый тост за сына, постарался неприметно отойти от накрытых циновок, пестрыми зигзагами протянувшихся вдоль плетеной изгороди.
Монотонно бренчали струны, отзываясь на редкие ритмичные удары бубна. Посреди подворка, слегка касаясь друг друга спинами, танцевали четыре девушки с прозрачными покрывалами на вытянутых руках. В воздухе, почти заглушая музыку, стоял обычный многоголосый гомон. А в широкой тени платана негромко беседовали двое мужчин, которые кое-что знали о войне.
Мильям не собиралась подслушивать — просто ее оттерли от циновки, и хорошо, что с большим куском сырной лепешки в руках. Ни Асур-ван, ни отец не замечали съежившуюся в комочек девчонку — хоть иногда и скользили равнодушными взглядами над ее головой. И она украдкой рассматривала отца: профиль хищной птицы, треугольник жгуче-черного глаза, резкая белая прядь в усах… За те три дня, что он провел дома, Мильям услышала от него лишь одно слово, обращенное именно к ней, и слово это было «вон».
— А тротил? И сразу же ударить по всем направлениям. Проверенный способ, Азмет. Глобалы легко впадают в панику.
— Не проходит. Эту тактику они давно раскусили.
— Значит, надо видоизменить. Но суть-то остается та же, ты ведь не станешь говорить, что они больше не боятся смерти…
Отец расхохотался — так страшно, что Мильям мгновенно отвела взгляд. И чуть-чуть отодвинулась в сторону: теперь в просвет между чьими-то колышущимися спинами ей был хорошо виден Сурген.
Он держался очень прямо и потому даже сидя был на полторы головы выше всех вокруг — даже если не считать вороной папахи, гордо взмывшей над его сведенными к переносице бровями. Такой серьезный и, такой красивый: алый башлык переливается золотой нитью, серебряные трубочки газырей сверкают на черном сукне бешмета. На поясе настолько тонкая и причудливая чеканка, что Адигюль, которая уже успела придвинуться чуть ли не на место отца — по левую руку от брата, — спрятала под накидкой свой, топорный и тусклый. А как изукрашены прикрепленные к поясу ножны кинжала, пистолет с длинным дулом и отделанная серебром пороховница!… Мать, сидевшая справа от Сургена с маленьким Абсаларом на руках, не сводила восхищенных глаз со своего взрослого, нарядного, готового к войне четвертого сына.
Вот только Сургену недолго ходить в этой богатой одежде — на границе, рассказывала когда-то Ахсаб, все воины сразу переодеваются в купленный у приграничных пятнистый и уродливый… как его… камуфляж.
Впрочем, Мильям и сама это знала. Именно в камуфляже, грязном и заскорузлом от крови, прошлым летом привезли домой старшего брата Харсуна, второго сына в семье. Вон сидит у крайней циновки его вдова, успевшая стать матерью двоих сыновей. Пройдет еще год, и ее, возможно, кто-нибудь снова возьмет в жены. Может быть, даже Сурген, уже посвященный оружием… может.
— …слишком молод. И, скажу честно, он не был у меня самым способным учеником, Азмет. Я бы на твоем месте подождал, пока парень войдет в возраст.
— Ты не представляешь, что сейчас творится на границе, Асур. Я не могу так часто отлучаться, я — командир. И у меня каждый ствол на счету.
— Но…
— Сурген — мой сын. Он не может не стать хорошим воином.
Слова отца разнеслись по всему подворку, отчетливо прозвучав в тишине. В тишине?… Мильям поднялась и привстала на цыпочки. Действительно: музыканты прекратили игру, юные танцовщицы сложили покрывала и присели в рядок у циновки, а многоголосая толпа, прошелестев напоследок тихим шепотом, словно угасающий ветер в винограднике, умолкла, приготовившись слушать.
И Мильям, восторженно затаив дыхание, приготовилась тоже.
Он долго устраивался посреди подворка, кряхтя, что-то бормоча себе под нос и покрикивая на мальчика, который так и этак укладывал для господина мохнатую кошму. Потом старик битый час настраивал струны, низко склоняясь к ним глуховатым ухом. Но все давно к этому привыкли. И готовы были ждать сколько угодно, когда он начнет говорить.
