Д и н а. Да. Вы не обращайте внимания. (Смущается и смеется ясно и открыто.) Мне и самой неловко… Но это такие пустяки!
О н у ф р и й. А не выгонят нас родители? Народ это мнительный, вроде теноров. Помнишь, Сережа, как твои родители сперва меня поперли, а потом и тебя поперли?
Д и н а. Нет, ну что вы! Отца и в городе нет: у него большие дела, и он почти все время в разъезде.
О н у ф р и й. Это другое дело. Сережа, успокойся.
Д и н а. Да нет, это все равно, в городе он или уехал. Если бы он и был, так не обратил бы внимания – ему не до того. А мама и сама сюда просилась, но я ее не пустила.
О н у ф р и й. Отчего же? Тихая старушка?
Д и н а. Она очень хорошая… и смешная. Пения она, правда, боится, то есть не пения, а дворника. Но это ничего!
К о ч е т о в. А он у вас строгий?
Д и н а. Кто? Папа?
К о ч е т о в. Нет, дворник, – это важнее.
Л и л я (быстро). А у нас в доме такой строгий дворник, такой строгий дворник, что мы вчера с Верочкой два часа звонили – он отворять не хотел.
П е т р о в с к и й. Не слышал, – дворники здоровы спать.
Л и л я. Нет, слышал, – мы два часа звонили!
П е т р о в с к и й. Нет, не слышал.
Л и л я. Нет, слышал.
К о с т и к. (мрачно). Нет, не слышал.
Б л о х и н. Наверно, не слыхал.
О н у ф р и й. Конечно, не слышал. Ты как думаешь, Козлов? – скажи откровенно.
К о з л о в. Куда ему слышать, конечно, не слыхал.
Л и ля (сердито). Слышал, слышал, слышал. Вы смеетесь, а это такое свинство с его стороны, – мы с Верочкой продрогли, зуб на зуб попасть не могли. Он нас целый месяц преследует; хочет, чтобы мы ему двугривенный дали, – как же, так вот и дадим! Свинство!
О н у ф р и й. Гриневич, дай-ка папиросу. Что ты затих совсем? – присядь, потолкуем. Ну как, вышло дело с уроком или нет? Мне его хорошо рекомендовали… Фу, ну и табак же у тебя дрянной!
Г р и н е в и ч. Дешевый. Спасибо, Онуша, с уроком я устроился…
Тихо разговаривают. Некоторые из студентов осматривают картины. Тенор, как свой в доме человек, показывает, зажигает свет. Слышны восклицания: Левитан! Да что ты! Самодовольный смех Тенора. Дина присаживается к Стамескину.
Д и н а. Отчего вы не пели, Стамескин? (К Онучиной.) Вы также. Вам не скучно?
С т а м е с к и н. Я никогда не скучаю. А если мне становится скучно, я ухожу.
О н у ч и н а. Я также. Как у вас пышно, Дина. Вам не мешает эта роскошь? Я бы и одного дня не могла здесь выжить.
Д и н а. На это можно не смотреть, Онучина. Когда я училась в стародубской гимназии, я жила у бабушки в маленькой комнате, там было очень просто. У меня в комнате и теперь хорошо, и я постоянно бранюсь из-за этого с папой. Он прежде жил очень бедно и теперь хочет, чтобы кругом все было дорогое.
Т е н о р. Дина, земляки хотят есть.
Л и л я. Врет, врет. Это он сам хочет есть! Мы картины смотрим, такая прелесть.
О н у ф р и й. Земляки хотят пить.
Д и н а. Простите, я сейчас… Там все готово. Пойдемте в столовую, господа. Кочетов, Петровский… Отчего вы такой неразговорчивый, Гриневич? Я не слышу вашего голоса.
Б л о х и н (Онуфрию тихо). Постой! погляди-ка на стол.
О н у ф р и й. А что?
Б л о х и н. Водки нет. Все какие-то келькшозы.
О н у ф р и й. Зрелище мрачное. Ну что же: будем пить келькшозы. Запомни ты мое слово, Сережа: раз оно имеет форму бутылки, его всегда можно пить.
Б л о х и н. А если прованское масло?
Д и н а. (смущаясь). Прошу в столовую, товарищи. Только я должна вас предупредить: водки у меня не бывает. Вина сколько угодно, а водки я боюсь, это такая ужасная вещь!
К о с т и к. Ну и ладно… Вино так вино.
К о ч е т о в. Да и того бы не надо, одно баловство.
О н у ф р и й. Ты слышишь? Эх, прошли наши времена, Сережа. Вина! Да и того не надо! До какой низости доводит трезвый ум, а?
Б л о х и н. А Стамескин радуется.
О н у ф р и й (огорчаясь все больше). Мне наплевать, что у тебя римский нос, у меня у самого греческий… Вина! Что я, лошадь, что ли, чтобы пить вино? От вина подагра бывает.
Т е н о р. Прошу, господа. Отчего ты мрачен, Костя, улыбнись.
П е т р о в с к и й. Озари мир улыбкой.
К о с т и к. Я не мрачен, у меня вид такой фатальный.
К о з л о в. Отчего ты мрачен, Костя?
