Гассенди - страница 15
Единственным надежным и достоверным источником истинного познания Фладд признавал божественное откровение. При этом «божественно все, что есть: от бога все исходит и все к нему возвращается». Бог есть мировая душа, светоносный эфир, пронизывающий все сущее, духовная квинтэссенция. Человек — микрокосм в этом божественном макрокосме. Мистический пантеизм английского розенкрейцера пропитан алхимическими воззрениями о золоте как концентрате духовного эфира, о философском камне, способном преобразовать другие вещества в золото.
Саркастические рассуждения Гассенди о магических откровениях Фладда не остались безответными. После трехлетних глубокомысленных раздумий Фладд опубликовал во Франкфурте свои контрвозражения Гассенди, упорствуя в научной непогрешимости своих измышлений. Гассенди, познакомившись с ответом Фладда, счел дальнейшую полемику с ним бесплодной тратой времени. «Вы думаете, — писал он Нодэ (от 8.IX.1634), — что Фладд дал нам ключ, позволяющий раскрыть или понять его философию и его алхимию? Как раз наоборот… его разъяснения еще темнее той тьмы, которую он пытается рассеять…» (4, т. VI, стр. 74).
Двадцать лет спустя парижский викарий Клод Оври обратился к Гассенди с запросом по поводу астрологического выступления падуанского доктора Андреаса Арголи о солнечном затмении, происшедшем в 1654 году. Ответ Гассенди, так много внимания уделявшего в своей научной деятельности астрономическим наблюдениям и исследованиям, дает яркое представление о его отношении к астрологии, совершенно аналогичное его отношению к алхимии. Ничего необычного, а тем более ничего сверхъестественного, противоестественного в затмениях нет и быть не может, заверяет Гассенди усомнившегося викария. Все идет своим естественным путем. И нет ни малейших оснований считать солнечное затмение чем-то символическим, чудотворным, предвещающим нечто непредвиденное и непредвидимое. Это кратковременное отсутствие солнечного света столь же закономерно, как и каждодневное его отсутствие по ночам. «Таким образом, — возражает Гассенди астрологам, — ни природа при этом нисколько не изменяет самой себе, ни дела человеческие не пойдут из-за этого иным путем, отличным от обычного, а останутся такими, как если бы этого не произошло» (39, стр. 169).
В своем ответе Гассенди не довольствуется частным случаем — одним лишь солнечным затмением. Он обобщает свою критику астрологических суеверий, доводя ее до утверждения универсального принципа всеобщей закономерности, сочетающей в единство необходимость и случайность. Если, пишет он, происходит неожиданное событие, то причину его следует искать, не обращаясь к мистическим порицаниям (солнечное затмение!), а во взаимодействии различных естественных факторов, то и дело представляющихся нам неожиданными: будь то дождь или вёдро, болезнь или здоровье, рождение и смерть, война и мир, горе и радость… Так было, так будет. Ничего удивительного, недоступного пониманию и требующего иррационального прозрения в этом нет. Почему же люди так падки на астрологические выдумки и откуда берутся подобные измышления? «Если я не ошибаюсь, — отвечает на это Гассенди, — они происходят от слабости человеческого разумения и… — добавляет он, — от суеверия, поощряемого обманщиками» (39, стр. 170). Но, вздыхает Гассенди, «ничего не поделаешь: люди всегда остаются людьми» (39, стр. 171).
Опубликовав в 1955 году французский перевод этого письма Оври, написанного за год до смерти Гассенди, Б. Рошо несомненно способствовал правильному пониманию его умонастроения.
При всем кардинальном различии, при всей несопоставимости схоластики и мистики та и другая, каждая по своему, служили помехой научному миропониманию. В обоих случаях их следовало смести с пути, по которому шло развитие науки, нуждавшейся в прогрессе философии— любомудрия, преграждаемого как догматической спекуляцией, так и оккультной фантастикой, филоморией — любодурием. «То, чему учат в школах, — это филомория, а не философия», — писал он Франсуа Люилье (от 16.11. 1633). В том и другом случае Гассенди выполнял свой долг — долг передового ученого. Значение сочинений Гассенди состояло не только и не столько в том, что они «способны были и у большой публики прогнать страх перед естественнонаучной теорией, нашедшей между тем плодотворное применение у более самостоятельных умов» (11а, т. 1, стр. 17). Основной его задачей, его призванием было поставить философию на научную основу, на почву, плодотворную для расцвета науки, «дать философский онтологический базис новой науке» (43, стр. 69).
