Первое волнение, казалось уже покинуло ее.
Зато оно в полной мере передалось Сухинину.
– Я хотел сказать, что первый тост я мечтал выпить за мою любовь, то есть за тебя.
– Ну, мы еще выпьем за нее, – склонив головку набок, сказала Олеся.
– Я дурак ведь даже не сказал, какая ты красивая сегодня, – едва не плача, посетовал Сухинин, – прости меня.
– Ты еще скажешь, – успокоила его Олеся и мягко и доверчиво положила свою руку ему на плечо.
Сухинин повернулся к ней.
Вот, она сидит подле, в двух сантиметрах. Такая желанно-близкая и уже доступная.
Но такая еще не знакомая и не изведанная.
Белая нарядная блузка с короткими рукавами и с большим вырезом, под которым угадываются кружева красивого лифчика.
Кружилась голова.
Сухинин волновался. А вдруг не получится? Что тогда делать?
– Выпьем? – предложила Олеся, – чин-чин?
– Я боюсь, – признался Сухинин.
– Чего ты боишься? – спросила Олеся.
– Если честно, смейся не смейся, но у меня никогда не было близости с женщиной, – сказал он и сам испугался того, что сделал такое невыгодное для себя признание.
– Не бойся, – тихо сказала Олеся и нежно обвив своею легкой рукой его шею, своими свежими и мягкими губами стала искать его сухих горячих губ.
***
На следующий день на работу в Вовин офис Сухинин не поехал.
Кобелев же из вежливости (а еще кто-то смеет говорить про сибирских медведей) позвонил только к вечеру и робко поинтересовался, как здоровье молодых?
– Я хочу, чтобы мы завтра же с тобой расписались, – усевшись в подушках, заявил Сухинин, – а уже свадьбу сыграем в Москве через недельку или через две.
– Зачем ты так торопишься? – улыбнулась Олеся.
После ванной она стояла посреди комнатки завернутая в белый махровый халатик и щипала виноградинки из вазы.
– Винограду хочешь? – игриво с огоньком она поглядела на Сухинина.
– Я тебя хочу, – без деланного пафоса воскликнул он и простер руки.
А Олеся звонко засмеялась и с пронзительным визгом, играя, прыгнула на диван, в раскрытые Сухининым объятья.
***
Идиллию прервал телефонный звонок из Москвы.
– Ты что там творишь? – рычал в трубку Митрохин, – думаешь, если Пузачев умер, то над тобой сильного папы больше нет и некого больше бояться?
Такой тон и такой напор застали Сухинина буквально врасплох – разнеженного и расплавленного как сыр пармезан на горячих макаронах.
– Ты это о чем? – оробев от неожиданности, спросил он.
– Срочно вылетай в Москву, будешь отчитываться за свои художества, – гаркнул Митрохин и отсоединился.
– Что то неприятное случилось? – участливо и преданно заглянув Сухинину в глаза, спросила Олеся.
– Не знаю, – Сухинин неопределенно пожал плечами, – почему-то в Москву вызывают.
– Неприятности? – грустно вытянув губки, как это делают дети перед тем как заплакать, спросила Олеся и крепко прижалась к Сухинину.
– Да, не знаю пока, – ответил он, поднимаясь с диван-кровати, что за истекшие сутки верой и правдой служил делу их с Олесей любви.
– Значит, улетаешь?
Олеся с нежной преданностью глядела на него снизу вверх.
– Я вернусь уже через три дня, – наклоняясь и целуя Олесю в шею, выспренно бодреньким голосом сказал Сухинин.
– Я буду ждать, – вытирая непонятно зачем и как набежавшую слёзку, прошептала Олеся.
***
У некоторых хорошо настроенных на небесную волну людей случаются не обманывающие их предчувствия. У Сухинина такие предчувствия в жизни бывали не раз. Причем, как предчувствия хорошего, так и предчувствия плохого.
На этот раз сердце ныло и вещало душе, что что-то такое будет.
Митрохин был неприятно официален и отчужден.
Никаких братских объятий и бандитских касаний щечками с похлопываниями по спине.
Даже улыбки Сухинину не подарил. Только официальное короткое рукопожатие, сопровождаемое холодным блеском очков.
И не только встречать его на аэродром не приехал, в нарушение протокола прислав вместо себя или равного по званию простого Колю-шофера, но и принимал его теперь подчеркнуто в бывшем кабинете Пузачева, заставив унизительно ждать в приемной, хоть и три минуты, но ждать, чего не было прежде никогда.
– Ну, рассказывай, как ты там наших тюменских инспектировал? – сразу указал тему Митрохин.
