Он все понял. В этом он был куда смекалистее моего.
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить ужасающий факт: я любыми средствами хочу избежать слез при прощании. Только бы он не плакал. Только бы не заплакать самому. Никаких объятий. Никаких аффектированных обещаний. Никаких выспренних слов, в которых прозвучит больше печали, чем каждый из нас на деле испытывает. Никаких хлюпающих выражений чувств. Полный разрыв. Я оказался закоренелым и безнадежным эрзацем.
– Завтра позвоню, расскажу, что к чему… Bonne soirée.
Почти весь следующий день я провел в Библиотеке Уайденера, подальше от телефона. Давно пора было приступить к конспектированию того, что потом придется излагать на экзаменах.
Когда я ближе к вечеру вернулся домой, в почтовый ящик мой был засунут вырванный откуда-то листок бумаги. Я подумал – от Екатерины. «Пытались с тобой связаться. Калаж сказал – наверное, ты в библиотеке. Не хотел тебя там беспокоить. Попросил меня попрощаться от его имени. Зейнаб».
Помню, что в тот момент я почувствовал только укол чего-то не имеющего названия: чего-то среднего между невыносимым стыдом и невыносимым горем. Я это сделал. Не кто-то другой. В жизни мне еще не случалось пасть так низко. Я почувствовал себя человеком, который все откладывает визит к умирающему другу. Каждый раз, как умирающий звонит и просит зайти на минутку, этот самый друг – под предлогом того, что больного необходимо подбодрить, – изображает полную беспечность. Завтра попробую. «Завтра может и не быть», – замечает умирающий. «Ну вот, опять начал. Да ты всех нас переживешь».
И вот еще что: стоило мне почувствовать этот прилив невыносимого стыда, как вслед за ним накатило мгновенное облегчение, изумительное чувство легкости, какого я не испытывал с той ночи, когда ушел от Нилуфар, – свобода, радость, простор, как будто некая мучительная докука, которая меня давила, глодала и обездвиживала много месяцев, внезапно исчезла. Я воспарил, легкий, как воздушный змей, пронзающий облака.
Мне страшно захотелось отыскать его и рассказать про это странное чувство легкости – будто я сделал изумительное открытие касательно общего знакомого или проник в истину касательно человеческой природы, и догадкой этой нужно немедленно поделиться, потому что из всех людей на свете только он достаточно сведущ в скрытых пружинах мудреного механизма души.
Но теперь я мог спокойно отправляться на Гарвардскую площадь и не вздрагивать от мысли, что его встречу. Мог заходить в кафе «Алжир» и не переживать, что он окажется там, заглядывать в «Касабланку» и не готовиться заранее к тому, что придется выслушать очередную тираду, что тебя обязательно перебьют, можно было не репетировать заранее очередную литанию оправданий. Вместо этого я волен был сидеть за столиком и ни с кем не разговаривать, как в то августовское воскресенье, когда читал Монтеня. Просто сидеть, заниматься своими делами, погрузившись в себя, накрепко закрыв ту дверь, которую я случайно распахнул в то знойное августовское воскресенье, когда подошел к незнакомому человеку и обнаружил того, кто за вычетом случайных подробностей мог быть мной, – правда, мной без надежды, без опоры, без будущего.
Ощущения мои напоминали ощущения жителей страны, в которой только что умер тиран-правитель. В первый момент город притихает, все скорбят, отчасти из неверия, отчасти потому, что жить, торговать, дружить, любить, есть и пить вроде как невозможно, если всем этим не руководит тиран. В тот миг, когда привычный мир меняется, в нас неизменно что-то умирает, и горе не бывает неискренним. Но вечером дня смерти тирана машины начинают гудеть, люди почему-то кричат «Ура!», и довольно скоро весь город, который утром еще дрожал и пребывал в ступоре, словно оказывается во власти карнавала. Кто-то залезает на крышу автобуса и размахивает запретным знаменем, его поддерживают громкими криками, все умирают от желания его обнять. На площади полно народу. Всеобщее ликование.
Я страшно ему сочувствовал, страшно за него переживал, все думал, как он наверняка оглянулся в аэропорту, чтобы бросить последний долгий томительный взгляд на Бостон, на поражение и предательство, на те вещи, которые внушали ему непреодолимые страх и ненависть и теперь отравляли ему очередной укол изгнанничества. Сколько раз, наверное, возил он пассажиров в аэропорт и думал при этом: «А ведь придет, придет день, когда на их месте окажусь я».
