У меня были огромные провалы в памяти. Когда я пытался мысленно воспроизвести нотную запись, я прекрасно помнил, скажем, двадцать четыре такта, а потом вдруг лакуна, океан… я вспоминал сочинение обрывками, а все развитие темы ускользало. Пальцевая память помогла мне заполнить пробелы… Хуже всего то, что мучители воздействовали на чувство, которое у меня развито сильнее всего, – я был полон звуков, голосов… эти голоса… Я и сейчас не могу от них отделаться – от криков боли, криков ненависти, криков, молящих о пощаде, оскорбительных выкриков и криков, которыми палачи себя возбуждали для пыток. Картин не осталось. Ощущения забываются. Но голоса, эти голоса всегда со мной. Шум был для меня самой страшной пыткой. Каждую ночь они стучали по трубам, эти звуки отзывались во мне, я слышал ноты, диссонирующие ноты, всегда одни и те же ноты, резкие, бездушные, металлические ноты, я уверен, что это было частью их плана – оглушить меня шумом, убить меня шумом, невыносимым, доводящим до безумия грохотом. Логика, психологический расчет. Ты, наверное, этого не знаешь, откуда бы, но психологи, психиатры, психоаналитики работали тогда везде. Они работали с армией, они работали в тюрьмах. Они были нашими надзирателями, они были нашими цензорами. К сожалению, – я не о тебе говорю, Витторио, – твоя профессия иногда бывает бесславной. Хотя, с другой стороны, психологи и психиатры тоже люди, и им не всегда хочется творить добро. Они знали, как нас уничтожить. Они пичкали нас таблетками. Я научился притворяться, будто принимаю лекарства, я даже просил дать мне таблетки, чтобы усыпить подозрения. А потом отдавал тем, кто не мог без них обойтись, у каждого свой способ терпеть муки, и некоторым нужны были лекарства, чтобы выдержать этот ад. А мне, чтобы выдержать, надо было прежде всего не терять контакта с реальностью, для меня невыносимой была утрата представления о времени. Они несколько дней подряд лишали нас пищи, мы слышали, как по коридору катится тележка, не останавливаясь у нашей двери, а потом в какой-то день останавливалась, и мы не знали, почему сегодня, а не вчера или завтра. Всегда один и тот же заплесневелый и полусырой рис с «мясом» – нам они говорили, что это кожа с голов казненных. Случалось, они навещали меня, снимали с глаз повязку и давали мне сигареты, а в другой раз вытаскивали из кобуры пистолет и стреляли совсем рядом со мной, чтобы напугать. Еще одна идея их психологов. У нас не могло быть друзей, «разделяй и властвуй» – они были мастерами этой игры, и мы никогда не знали, кто на самом деле тот или иной узник, друг или враг. Некоторых заключенных они подкупали едой, поблажками или просто обещаниями – и те доносили на других, а нередко и оговаривали. Их методы наказаний были очень изощренными. Это была настоящая лаборатория, они разрабатывали совершенно невероятные способы, индивидуальные и групповые, на всех уровнях. До сих пор не знаю, на чем держалась эта система. Для этого там и были «психологи». Меня они хотели уничтожить с помощью моей страсти, моей профессии. Руки, руки, всегда руки. Я знаю, что примерно так же истязали хирурга. Убить человека, лишив его возможности заниматься страстно любимым делом. За каждым сеансом пыток стоял психолог. Если оставить в стороне французов и немцев, я насчитал пятерых, я узнавал их по голосам и даже не только по голосам – по дыханию. Знаешь, Витторио, если хорошенько прислушаться, у дыхания каждого человека свой особый звук. Я могу узнать кучу людей по тому, как они дышат. А ты слышишь дыхание? Заткни уши, вот так, ты ведь слышишь свое дыхание, да? Так вот, я, если сосредоточусь, слышу дыхания всех вокруг, как ты слышишь свое, когда затыкаешь уши. Когда мне сказали, что Мелина арестована, это была самая страшная пытка. Я старался убедить себя, что это блеф, на который они пошли, чтобы окончательно меня уничтожить. А они угрожали, что будут пытать Мелину в моем присутствии. Я так этого боялся, я делал все, чтобы стать образцовой жертвой, я даже лекарства принимал, даже на время перестал втайне упражняться. И старался представить себе Мелину дома, в безопасности. Но помешать им довести до конца свои садистские фантазии я бы никак не смог. Я ничего не смог бы сделать. «Номер 2137! Встать!» Они привели меня в комнату с табличкой «Секретариат государственной разведки». Усадили на стул и сняли с глаз повязку. И вдруг я услышал музыку. Очень громкую. «Концерт для левой руки» Равеля. Они оставили меня там на все время, пока звучал концерт, и я почувствовал, как меня охватывает безграничное счастье, а потом музыка умолкла, концерт закончился. Они дали мне сигарету, спросили, понравился ли мне этот концерт для левой руки, спросили, какой рукой я держу сигарету, левой или правой, лица у всех у них были закрыты, им, во всяком случае, хотелось послушать концерт еще раз, и они снова включили музыку, еще громче, привязали мою правую руку к столу, а мое туловище – к стулу, они натянули между мной и моими руками черную ткань, я больше не видел своих рук, и привели в действие электропилу, понимаешь, Витторио, – электропилу. «Мы отрежем тебе руки – будешь как Виктор Хара
