— Слушай, боюсь, кто-нибудь узнает, в театр тебя артисткой заберут! Как это ты все запоминаешь, что он сказал, что она? Расскажи, расскажи, прошу тебя.
Он поудобнее усаживался в глубокое мягкое кресло и, прихлебывая чай, делал вид, что слушает.
Смысла слов он почти не улавливал, просто смотрел, как горячится Гаранфил, — глаза делаются блестящими, как умытые дождем каштаны, тонкие, розоватые ноздри трепещут, как лепестки цветущей айвы, красивые белые пальцы теребят по-домашнему выпущенную из-под платка косу.
Правда, сначала он боялся всех этих стихов, романов, что каждый раз притаскивала она из родного дома, он-то знал коварное свойство книг, человек, который много читает, много думает. А зачем его Гаранфил много думать? Мало ли до чего она может додуматься? Хотя с другой стороны разные книги бывают. «Королева Марго», например, хорошая книга. Когда Гаранфил читала ее — а читала она ее не раз, — делалась беззащитной какой-то, все вздыхает: «Какое ужасное было время, ужасные люди» — и жмется к Магерраму в постели. Такой он любил ее — расслабленной, томной и, как он подозревал, немного королевой Марго в душе.
И потом, пусть лучше женщина свободный час потратит на книгу, чем по соседям ходить. Нет, у Гаранфил такой плохой привычки не было, молодец Бильгеис, в строгости дочку воспитала… Он и сам с первых дней ей внушал, как завистливы и коварны люди и что «дом, разрушенный соседом, сам бог не сможет восстановить».
«На нашей улице таких людей не было», — обиженно возразила ему как-то Гаранфил.
Магеррам тогда посмеялся над ней. «На вашей улице некому было завидовать».
Господи, как она красива! Двадцать восемь лет скоро, а все как девочка. Что она там рассказывает? Наверно, очень интересное что-нибудь, вроде «Королевы Марго» или «Лейли и Меджнун»…
— Ты меня слушаешь, Магеррам?
— Да, да, душа моя.
— …И вот когда Гариб сломал ногу, Сария просит у Адиля машину отвезти его в больницу. Адиль не хочет. Тогда она садится за руль и сама, понимаешь, сама везет Гариба в районную больницу.
— Этого… как его… мужа? — неуверенно переспрашивает Магеррам.
— Да нет. Парня, которого любит. А он сидит рядом в кабине и…
— Постой, постой. Кто рядом — парень?
— Ах, какой ты непонятливый, Магеррам! Муж рядом, Адиль. Она не может видеть страдания человека, которого любит, и потому…
Магеррам насторожился.
— При живом муже любит какого-то парня? И, потеряв стыд, везет… Прямо на машине мужа? И этот муж рядом сидит?
— Ты пойми, она хочет, чтоб все по-честному, Магеррам. Она не хочет обманывать ни мужа, ни Гариба, ни себя. Она, Сария, все скажет, сама скажет мужу.
Кажется, никогда так не волновался Магеррам.
— Где ты взяла эту книгу, Гаранфил? — Он поднимается с кресла, вытягивается во весь рост, маленький, взъерошенный, со вжатой в сутулые плечи головой, рыжеватые глаза его мечут молнии, словно в дом его проникла нечистая сила.
Гаранфил обиженно опускает голову, не глядя, протягивает мужу зеленоватый том с глянцевито-тисненным корешком.
— Вот. Ты сам купил мне. Физули и эту… Очень хорошие книги.
— Иль-яс Э-фен-ди-ев, — по складам читает Магеррам, и клочковатые брови его гневно сходятся к переносице. — Кто бы мог подумать! Такой солидный писатель написал такую книгу. Чему она может научить честных женщин? И я собственной рукой принес ее матери своих детей! Подумал, про строительство этот «Кизиловый мост», про деревенскую жизнь… Ай-яй!
— Но это же книга, Магеррам, просто книга, — пытается успокоить всерьез расстроенного мужа Гаранфил.
— И ты думаешь, это эта… эта Сария поступила правильно? Не опозорила своего мужа? Нет, ты ответь, — он подозрительно оглядывает ее потухшее, почти виноватое лицо. — Ну скажи, разве я неправильно говорю?
— Правильно, — тихо отвечает Гаранфил и уходит в спальню.
Она садится на край постели и плачет, сама не зная почему. Ей вспоминается странный сон, лицо Эльдара в окне, и она плачет еще сильнее.
Когда приходит Магеррам, жена спит, натянув на голову одеяло. Он ворочается и думает, что это хорошо, когда человек быстро засыпает, очень хорошо для здоровья.
* * *
Магеррам устроился на хлебозавод еще во время войны, когда буханка хлеба на черном рынке стоила от восьмидесяти до ста рублей. У кого не было денег, случалось, расплачивались за хлеб золотом — обручальным колечком, часами, сережками.
