Незнакомец был одет, как одеваются старатели в южной части страны; впрочем, все выглядело на нем аккуратным, что следовало отнести за счет его чистоплотности, и живописным, что объяснялось его исключительной внешностью. На нем были белые парусиновые брюки и рубаха из того же материала с отложным матросским воротником; по-матросски же завязанный платок сбился набок и обнажил загорелую шею; она красовалась подобно могучей колонне, лишь частично укрытая густой каштановой бородой. Русые кудри ниспадали по обе стороны широкого лба; на щеках, сильно покоричневевших от постоянного пребывания на воздухе, пробивался румянец. Впрочем, то ли болезнь, то ли кручина наложили свой характерный отпечаток на лицо незнакомца; такое предположение косвенно подтверждалось и тем, что он почти не прикоснулся к поданной еде. Глаза его были опущены, а когда он подымал их, взор был так робок, что его трудно было даже уловить. Тем не менее внешность великана была достаточно притягательной и вызвала интерес не у одного лишь мистера Гемлина. Мистер Рейнор был в совершеннейшем восторге, а газетчик не преминул рекомендовать ему незнакомца как типичный образец старательского населения Калифорнии. Смущенный этим вниманием зрителей, которое он не мог не почувствовать даже при своей глубокой задумчивости и видимом равнодушии к окружающему, старатель поднялся и вышел на веранду, где лежала его сума и горняцкое снаряжение. Мистер Гемлин, пребывавший все последние дни по причине, непонятной для него самого, в каком-то особенном настроении, решил проявить деликатность и молча удалился в бильярдную, чтобы дождаться там прихода дилижанса. Не успел он закрыть за собой дверь, как газетчик выложил мистеру Рейнору все, что считал необходимым сообщить о роде занятий мистера Гемлина и о его репутации; попутно опроверг и его измышления относительно калифорнийских природных богатств и калифорнийских нравов и тем восстановил пошатнувшуюся было уверенность мистера Рейнора, что надежнее места для помещения капитала, чем Калифорния, нет на свете.
— Что же касается опасностей, якобы подстерегающих здесь приезжего, — сказал негодующий журналист, — то позвольте заверить вас, что жизнь у нас столь же безопасна, как в Нью-Йорке или в Бостоне. Не спорю, на заре заселения страны здесь подвизались различные авантюристы, вроде этого Гемлина, но, скажу вам прямо, сэр, лучшим ответом каждому, кто осмелится чернить Калифорнию, может служить человек, которого вы только что видели. Вот наш калифорнийский старатель! Сильный, мужественный, честный, работящий, скромный в быту, кроткий как агнец! Мы гордимся этими людьми, сэр, да, гордимся!.. Что? Шум?.. Дилижанс подошел!.. Пустяки!..
Нет, то были совсем не пустяки. В мгновение ока на веранде, под самым окном, взволнованные, пытающиеся что-то высмотреть через плечо зрители окружили небольшую группу, в центре которой высилась фигура великана-старателя. И не только в том было дело. Трудно определяемая тревога и смятение охватили присутствующих: так бывает, когда острое страдание какого-нибудь одного человека, в силу самой своей интенсивности, без каких-либо посредствующих факторов, вдруг передается окружающим. Из толпы выступил Юба Билл, кучер уингдэмского дилижанса; он подошел к стойке и с немалым усилием стянул с рук гигантские кожаные перчатки.
— Что там приключилось, Билл? — спросили пять или шесть человек сразу.
— Да ничего, — ответил Билл. — С нами приехал шериф из Калавераса. Взял под арест кого-то.
— Когда, Билл?
— Да вот сейчас. На веранде. Увидел его с первого взгляда.
— За что? Кого? Да кто же это? Да в чем дело? Что он натворил? — закричали все хором.
— Вчера вечером убил человека в Гнилой Лощине, — ответил Билл, в один глоток осушая стакан, который заботливый трактирщик поставил перед ним, не дожидаясь заказа.
— Кого он убил?
— Мексиканца из Фриско по имени Рамирес.
— Кто его убил? Как зовут арестованного?
Голос был Джека Гемлина. Юба Билл живо обернулся, опустил стакан на стойку, утер рот рукавом и, улыбаясь во весь рот, протянул Джеку свою огромную лапищу.
